Врата джихада

Вместо предисловия

До знакомства с Ксаном я понятия не имел о стране, ко­торую называют Вратами джихада. Никогда не был в Паки­стане и не помышлял, что стану писать о людях, которые ре­шились туда приехать.

Ксан открыл мне другую жизнь, о которой я не подозре­вал. Его рассказы завораживали, действовали как крепчай­ший наркотик.

Готовясь к публикации, я не поленился и связался с ря­дом весьма уважаемых людей, которые работали в Пакиста­не примерно в то самое время, к которому относятся опи­сываемые события. Все в один голос заявили: ничего, мол,подобного там не происходило, и персонажи, выведенные в книге, ничем не напоминают российских разведчиков и ди­пломатов. Думаю, что моими собеседниками двигала про­фессиональная осторожность, которая заставляет отрицать очевидное. А я вот убежден — изложенное Ксаном докумен­тально и правдиво. Это так же верно, как то, что меня зовут Александр Чагай.

Наше знакомство длилось недолго. Однажды Ксан исчез и больше не появлялся. Может, получил очередное задание,которое исключало поддержание прежних знакомств и кон­тактов. Или сгинул в какой-нибудь азиатской глуши.

Александр Чагай

I. «Ни тоски, ни любви, ни печали...»

Ксаверий часто жаловался на родителей, которые при рождении дали ему «не то имя». Они мечтали о блестящем будущем для своего отпрыска, рассчитывали помочь ему вы­биться в люди, стать кем-то видным и заслуженным. На деле вышло иначе. От претенциозного имени веяло вычурностью,церемонными манерами забытого прошлого, и парень пред­почел короткое и звучное «Ксан», от которого за версту несло мальчишеством, тягой к приключениям и риску.

Выбор азиатского направления закрыл перед ним ком­фортный и стерильно чистый Запад, обрекая на скитания по беспокойным и загадочным странам. Имея в багаже урду,дари, фарси, пушту и разные диалекты, Ксан исколесил весь Средний Восток и Южную Азию, однако наибольшую привязанность испытывал к Пакистану.

Увы, его жена не раз­

Дождавшись выздоровления супруга, жена решила поста­вить точку в их браке. Они расстались без особых проблем (де­тей у них не было), и Ксан больше не пытался наладить, точ­нее, упорядочить свою личную жизнь. Он был женат на сво­ей работе, этого ему вполне хватало. А у его бывшей полови­ны все как-то не задалось. Еще раз вышла замуж, неудачно,развелась, постоянно испытывала нужду в деньгах и докуча­ла Ксану денежными просьбами. Потом заболела какой-какой-то тяжелойболезнью, Ксан устраивал ее в лучшие московские больницы, но лечение не дало результата.

Ксан похоронил ее на Востряковском кладбище, где мы и познакомились — я приезжал туда проводить в последний путь одного из старых друзей и заметил мужчину, стоявшего над могилой в абсолютном одиночестве. Если не считать зем­лекопов, разумеется. Тогда ему было лет сорок пять. Круп­ный, немного сутулый, он молча смотрел, как комья земли падают на крышку гроба.

Трудно сказать, что нас сблизило, наверное, общее чув­ство утраты. Ксану требовалось выговориться, а во мне он нашел благодарного слушателя. Кем я был, в конце концов?Пенсионером, бывшим инженером «Росводканала», словом,маленьким человеком. Со мной можно было безбоязненно делиться самым сокровенным, словно с котом или собакой.

Мы провели вместе несколько вечеров, которые стали для меня ярким событием. Допустим, в историях, рассказанных Ксаном, не было ничего необыкновенного, да только меня это не волновало. Они пробудили меня от спячки, в которой я пребывал вот уже не один год, подействовали как вспыш­ка света в непроглядной ночи.

Больше всего меня завораживали не острые сюжеты, а психологические коллизии. Попадая в острые переделки,люди ведут себя совершенно иначе, чем того требуют их ге­нотип, благоприобретенные навыки, моральные принципы,словом, все то, что вдалбливают в головы семья и школа.

Не скажу, что я во всем восхищался Ксаном. В нем были безжалостность, коварство, даже двоедушие. Но его вос­поминания заставляли переживать, по-иному смотреть на мир.

Я взялся за перо, чтобы сохранить услышанное. Понят­но, литератор из меня никакой, ведь все свои сознательные годы я посвятил инженерной работе и, помимо технико-экономических обоснований, сочинял разве что заявления об отпуске и служебные записки. Но бог с ними, с красота­ми стиля и совершенством письма: прежде всего я стремил­ся запечатлеть на бумаге голую суть и смысл того, что случа­лось с Ксаном.

В тот первый вечер все началось с того, что я выразил со­жаление в связи с кончиной его жены, обронив пару баналь­ных фраз о том, как трудно терять любимых. В первый мо­мент мой собеседник не отреагировал. Только желчная гри­маса застыла на его широком, грубой лепки лице, с неистре­бимым южным загаром. Затем внятно и четко (удивительно— к тому времени он опустошил не меньше бутылки) он про­декламировал четверостишие из хадиса «аль-кудси»[3]: «

Кто