Моя Антония

Лена обожала сладкое, но боялась растолстеть.

По воскресеньям Лена угощала меня восхитительными завтраками. В одном конце ее мастерской было большое окно - фонарь, перед которым как раз помещались тахта и маленький стол. Мы завтракали в этом укромном уголке, задернув занавес, отделявший нас от длинной комнаты, где стояли столы для кройки и манекены, а на стенах висели прикрытые простынями платья. В окно светило солнце, и все на столе горело и сверкало, а язычок спиртовки становился совсем невидимым. Черный курчавый спаниель Лены по кличке Принц завтракал вместе с нами. Он восседал рядом с Леной на тахте и прекрасно вел себя до тех пор, пока живущий через площадку учитель музыки не начинал играть на скрипке, - тут Принц принимался рычать и фыркать от отвращения. Принца подарил Лене ее квартирный хозяин, старый полковник Рэли, и сначала этот подарок ее нисколько не обрадовал. Она не питала слабости к животным - в былые годы они доставляли ей слишком много хлопот. Но Принц знал, как понравиться хозяйке, и Лена привязалась к нему. После завтрака я заставлял Принца проделывать все, что он умел: изображать мертвого пса, подавать лапу, служить. Мы надевали ему на голову мою форменную фуражку - в университете мне приходилось заниматься военной тренировкой, - а в передние лапы вкладывали складной метр. Он стоял с таким серьезным видом, что мы умирали со смеху.

Я всегда с удовольствием слушал Лену. Антония, например, говорила совсем не так, как другие. Даже когда она вполне овладела английским, в ее речи чувствовалось что-то чужеземное, какая-то порывистость. А Лена подхватывала на лету все расхожие выражения, которые слышала в мастерской миссис Томас. Самые чопорные обороты - перлы, порожденные провинциальной погоней за приличиями, самые плоские банальности, продиктованные лицемерием, в устах Лены, произносившей их нежно, с ласкающей интонацией и лукавой наивностью, становились милы и забавны. До чего потешно было, когда Лена, простодушная, как сама природа, вдруг называла грудь бюстом, а белье - предметами туалета.

Мы подолгу засиживались за кофе в этом залитом солнцем уголке. По утрам Лена была особенно прелестна; каждый день она просыпалась свежей, готовой радоваться жизни, и глаза ее в эти ранние часы были яркие, как только что распустившиеся синие цветы. Я готов был все утро сидеть и любоваться ею. Поведение Оле Бенсона перестало удивлять меня.

- Ничего худого у Оле на уме не было, - сказала раз Лена, - зря все так беспокоились. Просто ему нравилось приходить ко мне: сидел на пригорке и забывал, какой он невезучий. И мне нравилось, что он рядом. Когда проводишь все дни со скотиной, любой компании обрадуешься.

- Но он же всегда был такой мрачный, - сказал я, - говорили, что от него слова не дождешься.

- Нет, он любил поговорить, только по-норвежски. Он служил матросом на английском пароходе и повидал разные места! А какая у него была татуировка! Мы ее часами разглядывали - больше-то в поле и смотреть не на что. Он был весь разукрашен, как книжка с картинками. На одной руке корабль и девушка с земляникой, на другой - маленький домик с забором и калиткой, все честь честью, а перед домиком девушка ждет своего милого. Выше на руке картинка, как ее моряк возвращается и она его целует. Так это и называлось - "Возвращение моряка".

Я согласился, что Оле, наверно, приятно было иногда поглядеть на хорошенькую девушку, ведь дома его ждало такое страшилище!

- А знаешь, - проговорила Лена доверительно, - он женился на Мери, потому что думал, у нее сильный характер и она будет держать его в руках. Сам он на берегу никак не мог взять себя в руки. В последний раз он сошел на берег в Ливерпуле после двухлетнего плаванья. Утром на корабле с ним полностью расплатились, а к следующему утру у него уже ни цента не осталось, часов и компаса тоже как не бывало. Он познакомился с какими-то женщинами, и они его обобрали. Тогда он нанялся на маленький пассажирский пароход и добрался досюда. Мери служила на этом пароходе горничной, пока они плыли, она все старалась вернуть его на путь истинный. Вот он и решил, что она сумеет за ним приглядеть. Бедняга Оле! Он, бывало, привозил мне из города сласти, прятал их в мешок с овсом. Ни одной девушке ни в чем отказать не умел. И татуировку свою давно бы подарил кому-нибудь, если б мог. Никого я так не жалела, как Оле.

Если я проводил у Лены вечер и засиживался допоздна, ее сосед, поляк-музыкант, обычно выходил на лестницу и, глядя мне вслед, угрожающе бормотал что-то себе под нос, пока я спускался, так что вот-вот могла вспыхнуть ссора. Лена однажды сказала ему, что ей нравится слушать, как он упражняется на скрипке, и с тех пор он всегда оставлял свою дверь открытой, следя за всеми, кто приходил к Лене.

Этот поляк и квартирный хозяин Лены не ладили между собой из-за нее. Старый полковник Рэли приехал в Линкольн из Кентукки и во время инфляции вложил все доставшееся ему наследство в недвижимость. Теперь он целыми днями сидел в своей конторе и ломал голову, куда исчезли его деньги и как вернуть хотя бы часть. Он был вдовец, и что-то все были ему не по душе в этом беспорядочном западном городе. Миловидность и отзывчивость Лены очень его привлекали. Он говорил, что ее голос похож на голос южанки, и пользовался любым случаем услышать его. В ту весну он распорядился побелить и оклеить обоями комнаты Лены и даже установил у нее фаянсовую ванну вместо жестяной, которой довольствовались прежние жильцы. Пока шел ремонт, старый полковник частенько заглядывал к Лене, чтобы выяснить, чего ей еще хотелось бы. Лена со смехом рассказывала мне, как Ордински - так звали соседа-поляка - однажды вечером предстал перед ней и заявил, что если квартирный хозяин ей досаждает своими заботами, он быстро положит этому конец.

- Прямо не знаю, что делать с этим Ордински, - качала Лена головой, какой-то странный. Я вовсе не хочу, чтобы он надерзил доброму старичку полковнику. Конечно, Рэли хоть кого заговорит, но ему, наверно, скучно. По-моему, он тоже Ордински недолюбливает. Намекнул, что если кто из соседей мне мешает, я могу жаловаться прямо ему.

Раз субботним вечером Лена угощала меня ужином, как вдруг послышался стук в дверь и в комнату вошел поляк, без пиджака, но в парадной рубашке и при воротничке. Принц припал к полу и зарычал как дог, а гость стал извиняться и сказал, что, вероятно, ему не следовало появляться в таком виде, но он просит Лену одолжить ему несколько булавок.