Страница 3 из 67
В кухне было очень уютно. Через выходившее на запад окошко солнце освещало воду в чане, о стенку которого, с любопытством меня разглядывая, терся большой мальтийский кот. Я скреб себя щеткой, а бабушка хлопотала в столовой, пока я в тревоге не закричал:
- Бабушка, а пряники не сгорят?
Тогда она со смехом вбежала в кухню, размахивая перед собой передником, будто прогоняя кур.
Бабушка была худая и высокая, она чуть горбилась и всегда немного вытягивала вперед шею, будто прислушивалась или приглядывалась к чему-то. Когда я стал старше, я решил, что просто она постоянно думает о чем-то своем. Она была быстрая и порывистая. Ее высокий голос звучал довольно резко, в нем часто слышалось беспокойство: бабушка вечно пеклась о том, чтобы во всем соблюдались должный порядок и приличия. Смеялась она громко и, пожалуй, немного визгливо, но всегда к месту и от души. Ей было тогда пятьдесят пять лет, она выглядела крепкой и на редкость выносливой.
Одевшись, я осмотрел длинный погреб рядом с кухней. Он был вырыт под крылом дома, тоже оштукатурен и залит цементом, из него можно было по лестнице подняться к двери во двор, через которую входили в дом работники. В погребе, под окном, они мылись, возвращаясь с поля.
Пока бабушка возилась с ужином, я сел на широкую скамью за плитой, чтобы поближе познакомиться с котом - как сказала бабушка, он ловил не только мышей и крыс, но даже сусликов. Желтый солнечный зайчик перемещался по полу к лестнице, и мы с бабушкой беседовали о моем путешествии и о приехавших чехах; она объяснила, что они будут нашими ближайшими соседями. О ферме в Виргинии, где бабушка прожила столько лет, мы не говорили. Но когда мужчины вернулись с поля и все сели ужинать, бабушка начала расспрашивать Джейка о своем прежнем доме, о друзьях и соседях.
Дедушка говорил мало. Войдя, он поцеловал меня и ласково о чем-то спросил, но больше своих чувств не проявлял. Я сразу немного оробел перед ним, такой он был степенный, столько в нем было достоинства. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на деда, - его красивая волнистая, белоснежная борода. Помню, один миссионер сказал, что она совсем как у арабского шейха. Дед был совершенно лыс, и борода от этого казалась еще внушительнее.
Глаза его ничуть не походили на стариковские - ярко-синие, они смотрели зорко и холодно блестели. Зубы были ровные, белые и такие крепкие, что деду ни разу в жизни не понадобился дантист. Его тонкая кожа быстро грубела от солнца и ветра. В молодости дед был рыжий, и сейчас еще его брови отливали бронзой.
За столом мы с Отто Фуксом нет-нет да и поглядывали украдкой друг на друга. Пока бабушка готовила ужин, она успела рассказать мне, что Отто австриец, приехал сюда молодым парнем и вел полную приключений жизнь на Дальнем Западе среди рудокопов и ковбоев. В горах его железное здоровье было подорвано частыми воспалениями легких, и он на время переселился к нам, в места потеплее. В Бисмарке, немецком поселке к северу от нас, жили его родные, но он вот уже целый год работал у дедушки.
Как только ужин окончился, Отто увел меня на кухню и шепотом сообщил, что в конюшне стоит пони, которого купили для меня на распродаже; Отто объезжал его, чтобы выяснить, не водится ли за пони каких-нибудь зловредных фокусов, но тот оказался "настоящим джентльменом", и зовут его Франт. Фукс рассказывал мне про все, что мне было интересно, - и как он отморозил ухо во время бурана в Вайоминге, когда ездил там кучером на почтовом дилижансе, и как бросают лассо. Он пообещал на следующий день к заходу солнца заарканить при мне бычка. Потом принес и показал нам с Джейком свои кожаные ковбойские штаны и шпоры, достал праздничные сапоги: их голенища были расшиты необычными узорами - и розами, и двойными узлами, символами верной любви, - и силуэтами обнаженных женских фигур. "Это ангелы", - пояснил он с серьезным видом.
Перед сном Джейка и Отто позвали наверх в гостиную на молитву. Дедушка надел очки в серебряной оправе и прочел несколько псалмов. Голос его звучал проникновенно, и читал он очень увлекательно; я даже пожалел, что он не выбрал мои любимые главы из Книги царств. Когда он произносил слово "селла" [древнееврейское слово, вошедшее в текст псалмов неправославных библий и служащее указанием для молящихся к повышению голоса или к паузе], меня в дрожь бросало.
- ...Избрал нам наследие наше, красу Иакова, которого возлюбил. Селла!
Я понятия не имел, что это слово значит, и дедушка, наверно, тоже. Но в его устах оно звучало пророчески, как самое заветное из слов.
На другое утро я выбежал пораньше, чтобы осмотреться. Мне уже объяснили, что, кроме нашего, других деревянных домов к западу от Черного Ястреба не увидишь, только дальше в поселении норвежцев есть еще несколько. Все наши соседи жили в землянках и в крытых дерном хижинах удобных, но не слишком просторных. Наш белый дом, возвышавшийся на полтора этажа над фундаментом, был выстроен в восточном углу усадьбы, а недалеко от входа в кухню стояла ветряная мельница. От мельницы к западу усадьба шла под уклон, и там внизу располагались сараи, амбары и свинарник. Склон этот был голый, утоптанный, по нему вились размытые дождем канавы. За амбарами в неглубокой ложбине виднелся маленький грязный пруд, окруженный ржавым ивняком. Дорога от почты проходила мимо наших дверей, пересекала двор, шла вокруг пруда, а затем поворачивала на запад, вверх по отлогому холму к девственной прерии. Там, на горизонте, она огибала кукурузное поле, такое огромное, каких я раньше не видал. Это поле, да еще делянка за хлевом, засеянная сорго, были единственными возделанными участками. Вокруг, насколько хватал глаз, колыхалась жесткая и лохматая красная трава с меня ростом.
К северу от дома, перед полосой вспаханной земли, защищавшей ферму от пожаров, росли невысокие, густо посаженные развесистые клены, листья на них уже начали желтеть. Эта живая изгородь тянулась почти на четверть мили, но мне пришлось пристально вглядываться, чтобы рассмотреть ее. Низкорослые деревца терялись на фоне травы. Казалось, что трава вот-вот поглотит и эту изгородь, и терновую рощицу со сложенным из дерна курятником.