Чего же ты хочешь?

Старая дама бегала даже в гестапо с протестами. Над ней всюду только хохотали. И тогда она надавала по щекам той, которая осквернила музей. Удивительно, но ей это сошло с рук. Генерал СС сказал: «Что ж, мадам, очевидно, права. У них здесь свои порядки со времен русских царей; и вмешиваться в эти порядки я не буду. Еще не хватало мне баб разнимать. У меня своих дел достаточно». Потом он погиб при артиллерийском налете русских, и Клауберг с Сабуровым присутствовали на его похоронах. Где та старая мужественная дама и где та потаскуха, спавшая с Гиммельхебером в постели царицы? И где все те, с кем вместе зимовали тогда суровой, несчастной зимой Сабуров и Клауберг? Все сдуто ветром истории. А русские?… Русскими полны парки, полны залы дворца, улицы вокруг него, кафе, буфеты. Все гуляют, смеются и ведать не ведают, что среди них в этот час ходят двое из тех, кто приходил в эти места с намерением – один вернуть себе утраченное в революцию, другой – чтобы приобрести для фашистской Германии колонию на Востоке, превратить ее народ в рабов.

Когда они вернулись к фургону, старик сказал:

– Весьма сожалею, что не смогу показать вам собрание икон последней царицы, Александры Федоровны. Не знаю даже судьбы этого собрания. Может быть, оно погибло. Александровский дворец был разорен дотла. Немецкие свиньи устроили в нем казарму, да, видно, проспали со своего шнапса и не уследили за печками, устроили пожар, все сожгли. А собрание было богатое. Несколько сотен икон. Они занимали все стены в спальной от потолка до пола. Правда, как всегда, когда дело имеешь со старым искусством, среди них было много и хламу, подлинные ценности в него лишь вкрапливались. Но вот нет ни того хламу, ни тех ценностей – ничего. Немцы, немцы! Господа фашисты! Пишут, что они вновь там бряцают доспехами, в Западной Германии. Съезды, слеты устраивают, неонацистскую партию создали. Нельзя же допускать этого! Как беспечно вы на своем Западе смотрите на это, удивляюсь. Я всю блокаду провел в Ленинграде. Это ужасно, господа. Неужели и вы хотели бы испытать такое? Испытаете, если и дальше будете беспечны. Задумайтесь над этим.

19

Юджин Росс скорым ходом по весьма приличной дороге гнал фургону до Пскова – старинного города, красиво расположенного над рекой Великой. В Пскове пообедали, полюбовались кремлем, его стенами, главами собора, отражавшимися с береговой крутизны в зеркально тихой воде, а дальше, решительно усевшись за руль, повел машину Клауберг. Он никому ничего не сказал, и никто его ни о чем не расспрашивал, но Сабуров понял, что дорога Уве знакома. Да, конечно, она ему знакома: Клауберг бывал здесь, наверно, не раз после того, как перебазировался из-под Ленинграда; его же тогда перебросили, помнится, именно в эти места, ближе к Прибалтике.

Клауберг знал, где следовало свернуть с Рижского шоссе вправо, на менее хорошую дорогу. Он не остановился возле древних осыпавшихся крепостных стен и башен на высоком обрыве над широченной речной поймой.

Никакого интереса останавливаться там у него и быть не могло. Его спутники не знали, а он-то знал, что поблизости от этой Изборской крепости древних россиян немцы, отступая в Прибалтику, оставили свое кладбище, в могилах которого немало знакомых и приятелей Клауберга закопано почти рядом с могилой легендарного скандинава, якобы приглашенного русскими для управления их страной,– некоего Трувора. Когда-то обо всем этом Клаубергу рассказывала молоденькая эстонская учительница, белокурая фройлен Эльга, с которой он проводил приятные ночи в Печорах, как раз там, куда он вел сейчас фургон с его подремывающими спутниками. В Пскове к их группе добавился специалист по истории местного края; но он занят своим, ни на что и ни на кого не обращает внимания. Он только сказал Клаубергу:

– Вы прекрасно ориентируетесь на местности и ведете машину так, будто бы не раз здесь бывали.

– О,– откликнулся Клауберг, поняв, что совершает ошибку, не спрашивая поминутно о дороге, – у вас в Советском Союзе очень четко расставлены дорожные указатели. Трудно сбиться с пути.

В Печорах он уже поостерегся демонстрировать свою осведомленность. Остановив машину на небольшой площади, он сказал:

– Указатели кончились. Все. Теперь только на вас надеемся.

Пскович привел их к низким сводчатым воротам, которые, подобно туннелю сквозь крепостной кладки монастырские стены, вели в глубь монастыря. На деревьях парка, там, за стеками, и тут, снаружи, отчаянно кричали грачи, суетясь в своих гнездах, черными гроздьями навитых среди ветвей, пахло теплыми, радостными, весенними запахами.

Монастырь располагался не на возвышенности, как было обычно в старину, дабы поудобней обороняться от врагов, а напротив – в низине. Стены его со склонов спускались на дно глубокого оврага, туда же вели и дороги, и там же, на дне, таинственно, сказочно пестрели синие, в золотых звездах, церковные купола и ярко зеленели железные кровли монастырских строений. Специалист из Пскова рассказывал о том, что в древние времена окрестное население в этот овраг ходило лечиться. Где-то тут лежал да, кажется, и сейчас лежит камень ледникового периода. Он особенный камень. Ему приписывали силу исцеления от болей в животе. Полежи на камне – и все пройдет. Позже, в песчанике, в котором пробил себе дорогу ручей, так и называемый – Каменец, выдолбили пещеры, ходы, переходы, соорудили катакомбы и подземные храмы. А при известном господам иностранцам царе Иоанне Грозном это все обнесли стенами в десять метров высотой, и так образовался поистине неприступный Псково-Печорский монастырь-крепость.

– За все время существования монастыря враги захватывали его один лишь раз. – не без гордости заключил пскович,– И то изменнически. Постучались в ворота заблудившиеся люди, им открыли. А это оказались шведы. Получив пристанище, они перебили ночью охрану у ворот и впустили в монастырь свое войско. Единственный раз! А боем взять никто не мог, никогда. Даже Стефан Баторий с его многотысячным войском. Ну, если не считать, конечно, гитлеровцев в минувшую войну. Но то было иное дело.

Клауберг ничего не сказал. Но он мог бы сказать многое. Он ходил по монастырским дворам, вглядывался в окна церквей, жилых покоев духовной братии, особенно в окна того здания, где, сказал пскович, обитает наместник монастыря, некий пресвятой отец.

Да. Клауберг знал это местечко преотлично. Особенно ему запомнился день 28 августа 1943 года. Это был день той самой Успенской богородицы, икону которой прибыла тогда осмотреть верхушка местной немецкой администрации. На монастырском дворе собралось, помнил Клауберг, большое и представительное общество, от гебитскомиссара Плескаугебит, то есть Псковской области, господина Беккинга с супругой до митрополита Литовского и Виленского. возглавлявшего Балтийский экзархат отделившейся от Московской патриархии самостоятельной православной церкви отца Сергия Воскресенского. Были в этом обществе и бывшие русские офицеры, которые после гражданской войны в России превратились в монахов. До этого они служили в войсках Юденича, Деникина. Врангеля и всяких других генералов, боровшихся против большевиков. Тогдашний приятель Клауберга подполковник Шиммель, возглавлявший в этих местах абверкоманду, а до войны в Кенигсбергской школе готовивший немецких шпионов из русских белоэмигрантов, кое-что рассказывал об этих святых отцах. Клауберг узнал от него, что штабс-капитан Рухленко. послужив после изгнания белых из России во французском иностранном легионе, стал тут в двадцатых годах иеромонахом Филаретом. Бывший врангелевский епископ Вениамин был весьма повышен монастырскими пастырями в духовном звании. Он вознесся до ранга митрополита. Вениамину жилось неплохо. Еще при буржуазной Эстонии он притащил в монастырь, для проживания на покое, вовсе не мужчину, а русскую княгиню Обухову, ставшую монахиней Анной.

– Мадам Обухова – не кто иная, как вдова расстрелянного в годы революции киевского генерал-губернатора. Ей добрая сотня лет, – рассказывал пскович.