Чего же ты хочешь?

– Жаль, жаль,– сказал и он.– Что ж, ничего не поделаешь. Тогда до встречи в Москве. Сегодня мы уезжаем в Милан, а там и в Рим, и домой. Желаю вам если не счастья, то хотя бы мужества для того, чтобы на так остро переносить разлуку с родиной. До свидания!

– До свидания,– ответила Лера дрожащими губами.

Повесив трубку, она бросилась на незастланную постель и заревела в голос.

14

Лере противно было оставаться дома. Целыми днями вместе с Толиком, а иногда оставляя его у синьоры Антониони, бродила она по улицам. Вокруг нее был тяжелый, каменный, чужой город, с памятниками, со борами, дворцами, торговыми галереями. Ей вспоминалось, как в первые дни жизни в Италии она не могла оторваться от витрин, переполненных красивыми, яркими вещами, которые все без исключения хотелось купить, надеть, принести в дом, любоваться ими и собой в них перед зеркалом. Она идет теперь, даже не глядя на эти застекленные царства крикливого ширпотреба. Там, в витринах, настоящие итальянские – итальянские! – туфли, с лучшей в мире колодкой, модные, просящиеся в руки, от одной мысли о которых, бывало, и она сама и ее подруги с ума сходили в Москве. А какая парфюмерия, привезенная из Парижа,– духи, губная помада, лак для ногтей, карандаши для ресниц, для бровей, для век. Белье – это же та самая пена морская, из которой некогда вышла богиня любви Афродита. Всех цветов, всех оттенков, в кружевах и без кружев, просторное и в обтяжку. А… Много, много всего, так много, что через край. И ничто из этого ей не нужно, провались оно все пропадом. Домой бы, домой, к своим, к родным, понимающим тебя и которым ты по-настоящему нужна. Обычно, рассказывая о родителях, Лера говорила: «моя мать», «мой отец». А тут думала о них только так, по-старому, по-девчоночьи: «мама», «папа». К маме, к папе хотелось, рвалось всем сердцем, «Мама!» – то и дело пищал возле нее, держась за юбку, Толик. «Мама! – все кричало внутри Леры.– Что я наделала, зачем я тут?» Перед ней неотступно стояли сцены отвратительного скандала, какой Спада устроил в тот день, когда запер ее дома на ключ. Он явился, как всегда, в пятом часу.

– Да! – закричал он с порога. – Ты, наверно, ругаешь меня. Нечаянно я все наши ключи запихал к себе в карман. Вот история.

– Да, история, и гнусная история,– согласилась Лера.– Лет пятнадцать назад была и у нас такая же, в Советском Союзе, в Киеве. Ревнивый идиот, уходя из дому, заколачивал дверь гвоздями, чтобы жена не мог ла никуда выйти. Об этом писали в газетах. Потом его судили.

– Простите, за что? – с подчеркнутой галантностью осведомился Спада,– У вас любят судить людей даже за литературные произведения. А в данном случае за что же?

– За изуверство, за нравы крепостников, за нарушение нашей Конституции.

– Хо-хо, не подашь ли и ты на меня в суд?

– Нет, не подам. У вас правды не добьешься. Сегодня у меня было достаточно времени. Я порылась в тех книгах, какие ты выписываешь из Парижа, из Лондона, из Нью-Йорка. Троцкого почитываешь.

– Да, Троцкого! Это имя для вас, как красное для быка. Закипаете от ярости, услыхав об этом человеке. А он звал к более разумным от ношениям классов. Без крови, без баррикад, без подавления и принуждения одних другими.

– Ну да, он был против диктатуры пролетариата, и всего-то навсего! – Лера усмехнулась; – Эх ты, марксист!

– Нет, он не был против диктатуры пролетариата! Это клевета! – закричал еще яростнее Спада.

– Пожалуйста! – Лера полистала недавно полученную из Лондона книгу некоего «знатока» истории Коммунистической партии Советского Союза Л. Шапиро.– Здесь приведены слова Троцкого на Втором съезде РСДРП. Вот: «Диктатура пролетариата будет не конспираторским „захватом власти“, а политическим господством организованного рабочего класса, составляющего большинство нации». Где это есть такое положение и возможно ли оно, чтобы рабочий класс составлял большинство наций? Чушь какая! Если бы Ленин ждал этого, большинства рабочего класса, у нас бы и сейчас Керенский сидел. Он жив, кажется. И что значит «конспираторский захват власти»? Ой, не подпрыгивай ты, не подпрыгивай! Посиди или постой спокойно хоть минуту. Хватит этих прыжков. Дай сказать. Или у нас ты единственный оратор? Он, твой Троцкий, был против партии, которую создавал Ленин. Ленин создавал именно конспиративную партию, которая бы тайно от царской власти работала среди масс, готовила революцию. А Троцкий хотел парламентской, легальной болтовни и никакого дела. «Балалайкин!» – говорил о нем Ленин. И этот Балалайкин погубил бы все, и не было бы в России пролетарской революции.

– И было бы расчудесно! – выкрикнул Спада. – Была бы Февральская, демократическая…

– Буржуазно-демократическая!

– Это так по терминологии Ленина. А она была демократической, и при ней Россия не испытала бы ужасов гражданской войны, истребления миллионов русских русскими, уничтожения своей многовековой культуры, подавления свободной мысли во имя ультракрайних ленинских доктрин. И хватит об этом, хватит! Между прочим, если тебе уж так хочется сбегать к своему Булатову, можешь бежать, я побуду с Барти.

– Успокойся. Булатов сейчас уезжает. А может быть, уже и уехал.

– Но ты действительно была у него в «Лигурии»?

Лера не ответила.

Он потоптался вокруг нее и принялся приводить разгромленную ночью квартиру в порядок: собирал осколки, обрывки, сокрушался по поводу того, что вот из-за нее разбиты такие ценные вещи. Ну вот эта, например статуэтка из терракоты. Специалисты утверждают, что ей цены нет. А что от нее осталось? Крошки! Черепки. Или эта акварель. Да я же купил ее по случаю в лавчонке на Монмартре, а оказалось, что она принадлежит кисти такого мастера, такого мастера! Ее, кажется, можно будет склеить.

Лере надоели его причитания. Она ушла тогда на улицу, и вот уже который день совершенно не может сидеть в опостылевшей квартире, в этой мерзкой клетке, набитой мерзкими книгами. Спада взялся прочесть в каком-то обществе доклад о Достоевском. Всюду в доме теперь выписки, цитаты – на разбросанных листках, на клочках. Какой из них ни возьми в руки, прочтешь: «Русский революционный социализм никогда не мыслился как переходное состояние, как временная и относительная форма устроения общества, он мыслился всегда как окончательное состояние, как царство божие на земле, как решение вопроса о судьбах человеческих». Или: «Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют нечеловеческие духи». «Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь „Бесы“, то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было все так предвидеть и предсказать». «Достоевский предвидел, что революция в России будет безрадостной, жуткой и мрачной, что не будет в ней возрождения народного». «В России все должно быть коллективным, массовым, безличным».

По этим выпискам, как, впрочем, и без них, было совершенно ясно, что доклад у Спады будет совсем не о Достоевском. С помощью Достоевского он примется доказывать пагубность большевизма, пагубность насильственного свержения существующего или существовавшего буржуазного строя и, мол, то, что путь былой отсталой России не пригоден для западных, высокоразвитых стран.

Однажды на скрещении улицы Черной и улицы Академии наук ее с Толиком застал дождь. В двух шагах был тот музей, куда она хотела повести Булатова. Они забежали в подъезд, Лера взяла билет у привратника и, с грустью думая о несостоявшейся экскурсии с Булатовым, принялась ходить из одной залы в другую. В музее этом она уже побывала года два назад, но пробежала тогда вдоль каменных глыб и стеллажей с экспонатами очень быстро, рассчитывая вернуться позже для более основательного осмотра. Сейчас спешить было некуда, и она как бы проверяла себя: действительно ли здесь так интересно, как она расписала Булатову, заслуживает ли это таких ее горячих рекомендаций.