Чего же ты хочешь?

– Маме хотелось, чтобы я поехала в Ниццу. А отец пожадничал, послал меня сюда. Если бы он только знал, какая здесь грязь в пансионе. Боже мой! Простыни какие!

– Итальянцы! – ответила ей вторая.– Чего ты от них хочешь!

Клауберг должен был найти пансион с названием «Вилла Аркадия». Он хотел сделать это самостоятельно, никого не расспрашивая о дороге. Он шел и шел, а на побережье такой виллы все не было и не было. Тогда он пересек автомобильную дорогу, за нею рельсы электрички и вступил в зеленые узкие улицы, подымающиеся на поросшие лесом и кустарником прибрежные холмы. Спросить все-таки пришлось, и кто-то из встречных, спешивших с пляжными корзиночками к морю, указал ему то, что он разыскивал. «Вилла Аркадия» стояла неподалеку от «Виллы Адриана».

О владельце «Аркадии» Клауберг вопросов не задавал. Он давным-давно знал его. Он знал этого человека еще по чудесному баварскому городку Кобургу, который стоит на приятной глазу и сердцу Клауберга баварской реке Ице. Время идет, и трудно сказать, кого Клауберг увидит сегодня. Но тогда, в те давние-давние времена, это был худенький сероглазый русский мальчик Петя Сабуров – сын русского сановника, после революции бежавшего в Германию от большевиков. Отец Пети вместе с генералом Вискупским, мужем знаменитой русской певицы Вяльцевой, служил в Кобурге одному из двух главных претендентов на утраченный Романовыми русский престол, великому князю Кириллу Владимировичу. Отец Уве Клауберга тоже какое-то время служил у этого неудачливого кобургского императора России. Но если старый Сабуров занимался дворцовыми интригами в покоях императорской виллы «Эдинбург», то старый Клауберг ведал конюшней при этой же вилле. Дети – Петер и Уве – дружили, учились друг у друга языку: Петер – немецкому, Уве – русскому. А позже… О, позже было много разного, очень много.

Клауберг прошел мимо «Виллы Аркадия», всматриваясь в ее окна, в заросший кустами двор. На террасах в плетеных старомодных креслах сидели постояльцы того, кто был некогда Петей Сабуровым, читали книги, тихо беседовали друг с другом. Самого Пети, Петера, видно не было. Чем-то, несомненно, занят, о чем-то раздумывает, строит свои планы; ему и в голову не придет, что же ожидает его в самом недалеком будущем, что принес ему приехавший не столько из дальних далей, сколько из дальних времен его старый друг, товарищ, соратник Уве Клауберг.

Клаубергу было известно – его снабдили необходимыми сведениями,– что Сабурова ныне нет, как не было его уже и в начале тридцатых годов: после войны Петер вторично или даже чуть ли не в третий раз изменил свое имя и свою фамилию; он отыскал в семейных бумагах упоминание о прапрабабке-итальянке, во времена не то Грозного, не то Петра Великого заехавшей в Россию, и вот русский человек, десятилетиями стыдливо прятавшийся под немецкими одеждами, ныне существует в мире под фамилией той легендарной прапрабабки. Надпись на фронтоне его заведения так и объявляет каждому: «Вилла Аркадия. Владелец Умберто Карадонна».

Час спустя они – Умберто Карадонна, или Петр Сабуров, и Уве Клауберг – сидели друг перед другом во флигельке «виллы», разделенные столом, на котором живописно располагались зеленый кувшин с вином и два таких же зеленых стакана.

Ничто в трех тесных комнатках не напоминало о прошлом синьора Карадонны, о том, как писал он в Кобурге стихи, посвящая их русским монархам, о том, как позже, избрав хлесткий псевдоним, публиковал антисоветские романы и как с этими романами под мышкой вступил в отряд гитлеровских охранников, о том, как еще позже стал специалистом русского искусства сначала в ведомстве доктора Розенберга, а затем и у самого Гитлера. Если бы они сейчас оба вновь надели одежды военного времени, то против штурмбанфюрера СС, то есть майора, Клауберга сидел бы вольнонаемный специалист Гофман.

Осенью 1941 года они вместе, под водительством господина фон Хольста, «знатока Ленинграда и Советского Союза», и по личному приказанию доктора Ганса Поссе – директора государственной картинной галереи в Дрездене, которому, в свою очередь, это поручил лично Гитлер, прибыли на тяжелых военных грузовиках под Ленинград, чтобы, как только бывшая царская столица будет взята немецкими войсками, организовать отбор, упаковку и вывоз из нее в Германию наиболее ценных произведений искусства. Вольнонаемный специалист Гофман помнил Петербург дореволюционный. Он был тогда совсем маленьким мальчиком. В его памяти остались красоты невских набережных, городских парков, площадей. Он вспоминал о каких-то чудесных кондитерских на Невском проспекте и с нетерпением ждал вступления в город своего детства, в город, где отец его был когда-то богатым и сильным, имел собственный автомобиль, что в те времена служило признаком необыкновенной общественной значительности человека. Штурмбанфюрер и вольнонаемный специалист подымались на Белую башню в бывшем Царском селе, вольнонаемный специалист рассказывал штурмбанфюреру о Петрограде, пытался указывать ему на какие-то здания задернутого дымкой города; но штурмбанфюрер там особенного не видел – только эту дымку да черные клубы от разрывов снарядов и ответных пушечных выстрелов.

Теперь, спустя более четверти века после тех дней, они с трудом узнали друг друга. Сабуров, говоря по правде, нисколько не обрадовался появлению друга детства и соратника по походу под Ленинград. Да Клауберг и не ожидал от него никакой радости. Чему радоваться? Каждый знает, что подобные встречи происходят совсем неспроста. Бывший русский Сабуров, он же немец Гофман, ныне итальянец Карадонна, не мог не догадаться, что от него кто-то чего-то ждет и чего-то потребует устами появившегося из небытия Клауберга, а ему ведь не тридцать, не сорок, а тоже за шестьдесят, он хочет спокойно дожить свою жизнь, у него жена, черноокая синьора,– тут, в этих местах, все черноокие,– два здоровенных пария, родившихся после войны, милейшая синьорина дочь, лет пятнадцати. Все они по очереди заскакивали в комнату взглянуть на незнакомого гостя, и Клауберг мог их хорошо рассмотреть.

Понимая, что в семейной суете необходимого разговора не будет, он предложил пройтись. Но Сабуров тоже, конечно, понимал, для чего Клаубергу надобна такая прогулка, и все тянул: предлагал выпить вина, жаловался на печень, говорил о каких-то пустяках.

– Чудесное место – Вариготта,– говорил он, с тревогой вглядываясь в своего нежданного гостя.– Когда-то здесь неведомо почему осели сарацины. Ты заметил, наверно, как смуглы здешние жители, какие диковатые у них глаза? От предков. Вспыльчивы, взрывчаты – того и гляди пырнут ножом. А какова архитектура? Если отъехать на лодке в море и обернуться к берегу, просто удивительно: не Италия, а скорее Алжир или Тунис. В старой части поселка, понятно. Домики без окон, прилеплены один к другому, с плоскими кровлями. Этот стиль называют стилем мориско. По имени морисков, тех самых мавританцев, которых изгнали из Испании.

Клаубергу давно была известна эрудиция человека без родины, и он знал, что, если его не остановить, рассказам подобного рода не будет конца.

– Петер… то есть как тебя?… Умберто,– сказал он, вставая из-за стола.– Надо пройтись.

По извилистым тропинкам меж камней и кустов они не спеша и без слов, чтобы не сбиваться с дыхания, поднялись на один из господствовавших над побережьем, над поселком крутых холмов. Вспугнув ящериц, Клауберг опустился на иссушенную солнцем каменистую землю и пригласил Сабурова сделать то же. Несколько минут они сидели молча, вглядываясь в зелено-голубую мягкую морскую даль. Разноцветными точками по ней были разбросаны парусные лодки, моторные катера, яхты, а совсем возле горизонта, с запада на восток, шел серый военный корабль. Даже без бинокля можно было определить, что это или линкор, или крупный крейсер.

– Как думаешь, чей? – спросил Клауберг.

– Два варианта: или итальянский, или американский. Идет в Ливорно, Скорей всего – американский. В Ливорно у них база.

Помолчав, Сабуров добавил: – Но вообще-то возможен и третий вариант. В последнее время по Средиземному морю стали, бродить советские корабли. Какой-нибудь «Марат» или «Октябрьская революция»…