Братья

– Кто, кто? – изумился Кит.

– Турецко-подданный, – невозмутимо повторил Владик, – вы что, кореша, не верите? Видать газет не читаете. А в Аргентине, к вашему сведению, государственный переворот был. Папаню, как водится, по балде мешалкой! Хорошо, что за день до переворота успел он нас с мамкой в Турцию отправить, на солнышке погреться.

– Почему в Турцию, а не в Африку? – спросил Кит. – В Африке теплее…

– Теплее-то теплее, только и там перевороты чуть ли не каждый день. А в Турции спокойно. Черное море, золотой песок. Стали мы жить на папашкиной дачке. Малюсенькая такая дачка, комнат на двести, яхты у причала стоят, автомашины у подъезда дежурят, слуги бегают. Прямо в постель мороженое подают небольшими тазиками, килограмм по пять. Житуха, кореша! – Владик даже зажмурился. – только стал я замечать, задурила моя французкая мама. Короче, влюбилась она в одного турецкого пашу. Хоть бы паша был как паша, а то ведь одна видимость. Тощий, как селедка, и злой. Хотите верьте, хотите нет, но было у этого паши одиннадцать жен. Моя мамка стала двенадцатой. Записали меня в турецкое подданство. Залопотал я по-турецки, в ихнего аллаха стал верить. За каждую провинность сечет меня паша плеткой, как любимого сына. В школу не пускает. Неграмотному, говорит, жить легче. Папашкину дачку продал за три цены какому-то толстому приятелю. Разозлился я и решил делать революцию. Угнал ночью бывшую папашину яхту и махнул в Россию через все Черное море. Только заарканили меня российские пограничники. Дуй, говорят, турчонок, до дому! А куда дуть? К тощему паша, что ли? Кое-как уговорил. Забрали меня – и отправили вместе с яхтой в приемник-распределитель!

– И яхту в распределитель? – хихикнул Кит.

– И яхту, невозмутимо продолжал Владик, – сам посуди, на кой черт она пограничникам сдалась? У них же катера! В распределителе и выучился я русскому языку, а потом сюда направили. Одно во мне только, кореша, турецкого и осталось…

– Врешь ты все, – не очень уверенно сказал Кит, – уж больно складно врешь. Выучил и врешь.

– А ты, корешок, не сучи ногами в стенку! – назидательно сказал Владик. – Хошь верь, а хошь нет, но осталась во мне вера в мусульманского бога. Привык я там ихнему аллаху молиться!

– В самом деле, что ли? – спросил Кит.

– В самом деле… Это у них «намаз» называется…

В коридоре закричали «Отбой!», и все засуетились, разбирая постели и укладываясь.

– Эй, Кораблев! – не унимался Кит. – Ну какой же ты турецко-подданный, если у тебя имя и фамилия русские?

– Так и быть, объясню тебе, темному, – сокрушенно покачал головой Владик. – Имя у меня аргентинское, Владус, а фамилия французкая – Дораблен! В распределителе спрашивают: «Как зовут?» Я и отвечаю: «Владус Дораблен!» «Ага, – говорят, Владик Кораблев». Ладно, – говорю, – Кораблев, так Кораблев, мне все равно».

– Эй, а когда ты свой намаз покажешь? Поглядеть охота! – заискивающе сказал Аркашка Бегемот. – Ни разу в жизни намаза не видел!

– Увидишь, – сказал Владик, взбивая подушку.

Все забрались под одеяла. Освещенный таинственным светом северной белой ночи, Владик уселся на постели, ловко обмотав голову полотенцем в виде чалмы. Потом, сложив ладони лодочкой и смиренно кладя поклоны, забормотал:

– О, аллах, белмес, кола, оглы, шикур, кулде, саромес, калва, соркаты, оман, чарбеджи, рикавас, кархаджи! О, аллах, всемогущий, выслушай меня, раба твоего, турецко-подданного Владуса Дораблена! Не отворачивайся от дел моих малых насущных. О, аллах, сделай так, чтобы приснился мне в эту ночь весь как есть завтрешний день! Не откажи в малой просьбе моей! О, калва, белмес, соркаты, кулде, соркаши, чарбеджи, рикавас, кархаджи!

Напоследок он крепко стукнулся в спинку кровати лбом и лег, укрывшись одеялом. Через несколько секунд уже тихо посвистывал носом.

– Спит, что ли? – спросил Бегемот.

– Спит, – сказал Кит, заглянув Владику в лицо.

– Во дает! Мать – француженка, отец – аргентинец, а сам турецко-подданный! – громко сказал Бегемот. – Да еще и с богом разговаривает!

– Врет он все, а ты и уши развесил! – засмеялся Кит.

– А чего, здоров врать! – с восхищением сказал Бегемот. – И спать здоров! Глаза закрыл – и готово, как отрубился!

«Клеевые кореша, – думал Владик, уже засыпая, – скоро мой день рождения, отмечу на деньги, что мамка в дорогу дала. Вина куплю, закуски, а какая дружба без выпивона? Пропустим по стакашке, и готово – друзья на веки, как спаялись!»

Потом, много позже, Владик узнал, что кроме Кита в детдоме живут еще его сестра Лена и брат Санька. История обычная и грустная. Мать и отец Бодули беспробудно пьянствовали, пропивая все заработанные деньги. Дети находили пропитание у соседей да на помойках. Спали не раздеваясь прямо на полу, где придется. Иногда воровали. В конце концов родителей лишили родительских прав, а детей забрали в детдом.

Аркашка Бегемот был один как перст: кроме матери, других родственников у него не было, а мать осудили за растрату, и она отбывала наказание где-то далеко на Севере. Аркашка переписывался с ней регулярно. В одном из писем мать написала, что за хорошую работу и поведение ее могут освободить досрочно, но проходили дни и недели, а мать почему-то все не освобождалась. Днем еще Аркашка крепился, но после отбоя часто плакал, горько и беззвучно, уставившись невидящими глазами в потолок, который начинал через некоторое время мягко кружиться, опускаясь все ниже и ниже. Наконец он накрывал его с головой, словно мягким одеялом, и Аркашка засыпал, всхлипывая и вздрагивая во сне.

В эту ночь Владику впервые приснился отец. Он беспрестанно говорил и смеялся, но Владик не слышал его слов, будто отделяла их друг от друга прозрачная, но очень прочная стена. В руках у отца была большая связка ключей, которыми он заводил часы. Часов было много, целая комната. Одни стояли, прислонившись к стенам, другие кружились по комнате, замедленно подпрыгивая и подергиваясь. Владик пригляделся и вздрогнул, потому что заводил отец вовсе не часы, а людей с циферблатами вместо лиц. Вот, виляя бедрами кружатся симпатичные стенные часики. Ну, конечно же, это знакомая инспекторша из инспекции по делам несовершеннолетних – Васильева Наталья Кирилловна. Изящно кланяется, притоптывает. Ах, как хороша!

Вот кружатся часы-тумбочка. Неуклюжие, с наглухо закрытыми дверцами. Циферблат малюсенький, темный. Это классный руководитель Раиса Евдокимовна.

– Ах, Анна Филипповна, Анна Филипповна, выговаривает она маленьким часикам, что топчутся посреди комнаты, и стрелки на лице-циферблате классной складываются в улыбку-щелочку, – что вы со мной делаете, милочка, опять пьянее пьяного!

А часики и в самом деле пьяненькие и помятые. Жалкие такие. И циферблат у них на одном гвоздике болтается. Сломается гвоздик, и вообще лица не станет. Как же ты тогда жить будешь, маманька моя беспутная?

Подальше от милиционерши, возле маманьки, мужик топчется, по кличке Филин. Корпус полированный, тяжелый. Лицо-циферблат жесткое, такое, что дрожь берет! Кружится Филин, а за его спиной подпрыгивают и вертятся дешевые дрянненькие часики и циферблатом своим ой-ё-ёй как на соседского Юрку смахивают. Того Юрку, что Владика воровать научил. Корешок, чтоб тебе пусто было…

На стуле в углу сидит старший брат Федька, и вместо лица у него тоже циферблат. Отец не спеша заводит часы-Федьку, и лицо у того оживает, Федька дергается, бегут стрелки, поочередно превращаясь то в усы, то в улыбку. За Федькиной спиной неподвижно стоят два милиционера, точно такие же, как тогда на суде. У одного лицо круглое, у другого квадратное.

Вдруг отец схватил Владика за руку и потянул за собой.

– Ты же умер! – в ужасе закричал Владик, вырываясь. Отец что-то говорил улыбаясь и подтаскивая Владика к черному бездонному провалу.

– Нет! – закричал в ужасе Владик. – Нет!

От собственного крика и проснулся. Запястье левой руки попало в щель между тумбочкой и кроватью. Владик с трудом вытащил затекшую руку. В комнате было тихо. Сладко посапывали товарищи. Владик снова закрыл глаза, но сна не было. Почему-то вспомнился тот день, когда из школы прибежала разгневанная Раиса Евдокимовна, а Владик с привычной ехидной улыбочкой поглядывал на возмущенную «классную». Мать уже успела хлебнуть из бутылки и потому с какой-то тихой нежностью и даже участием смотрела на знакомую учительницу. Раиса Евдокимовна говорила, а Владик думал лишь об одном: как бы поскорее улизнуть на улицу. Смертельно надоели все эти разговоры. Даже думать не хотелось. О чем думать, если через неделю кончаются занятия, а там…Лето! Каникулы!