Бином Всевышнего

Через три года жена Николая Николаевича Евгения Павловна Бобровская, дочь того самого знаменитого Бобровского, начальника военно-юридической академии России, родила своему мужу и во благо России еще двоих сыновей: Андрея и Кирилла Николаевичей.

Про Андрея Николаевича мы ничего не можем рассказать в нашем повествовании, потому что биологи и генетики в наше время стали явлением настолько обыденным, что в общем-то это не так и интересно, тем паче, что Андрей Николаевич не блистал никогда, не хватал звезд с неба, и до 1937 года учился, потом отправился на обучение в Германию, где курса не кончил, вернулся в Россию, где практически все время сидел на шее у своих родителей.

Павел Николаевич, старший сын, о нем уже говорилось, стал литератором, писал пьесы и стихи, книгой "Труды и Дни Гумилева" он вошел в русскую литературу легко, как входит в пирамиду плита для ее строительства. Дожив до восьмидесяти лет, благополучно скончался и похоронен рядом со своим отцом и матерью, военным инженером и его блестящей супругой первой русской автомобилисткой и художницей по фарфору на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге.

Через некоторое время рядом появилась могила и Андрея Николаевича.

Но зато Кирилл Николаевич жив и поныне, и вот сейчас, когда я пишу эти строки, я уже знаю, что флюиды человеческого мозга устроены таким образом, что я обязательно не удержусь и позвоню ему тот час же, закончив строку, либо он позвонит мне сам.

Мы встречаемся часто, ибо именно этот человек столь мне интересен и столь для меня дорог.

Глава 3

Всякий, конечно, давно заметил, что когда о чем-то пристально подумаешь, на что-то обратишь свой взор или внимание, то это что-то немедленно материализуется, предстанет перед тобой воочию.

И в самом деле, именно в этот момент, когда я обдумывал фразу, касающуюся Кирилла Николаевича, раздался, но не телефонный, а звонок в дверь, и у переговорного устройства строгий голос моего дяди развеял во мне всяческие сомнения в том, что существуют на свете какие-то особые силы на этот счет.

Через минуту он уже входил в мой кабинет собственной персоной.

Он был высок, худ и таким любил представать, ибо, сколько помню, он всегда носил черный костюм, к тому же, независимо от эпохи, всегда был в шляпе и с тростью в руке. Иногда, правда, вместо трости он использовал зонт. По-моему, в тот день он был с зонтом.

Он вошел ко мне, сдержанно поздоровался и бодро присел на краешек стула. Его резвость меня всегда поражала, ему много лет, но, если это позволительно сказать о старце, он еще очень и очень свеж.

К тому же дядюшка - человек, который всю жизнь работал головой, и, может быть, за это Господь послал ему неувядание. Его изобретениями восторгался весь мир, по крайней мере последнее столетие.

Он, по-моему, лауреат всех премий, какие только известны.

Опершись на зонт, он просидел так минуту, потом серьезно и коротко осведомился о моем здоровье, о здоровье моих детей, жены, матушки - он знал, что я обожаю свою матушку и не смогу начать с ним разговор в верной тональности, если он не выполнит этот милый, столь забытый в последние годы, ритуал.

Перед ним стояло готовое к услугам, глубокое кресло, но дядюшка предпочёл жесткий стул.

- Милый мой, - сказал он, - я пожаловал к тебе сегодня и оторвал тебя от твоей работы по исключительно важному делу. Ты же понимаешь, что за пустяком я тебя пригласил бы к себе, но, - он не улыбнулся и сделал паузу, - я хочу поговорить с тобой здесь, у тебя, ибо настало время мне рассказать тебе одну невероятную вещь. Будь, пожалуйста, внимательным, я прошу тебя отложить даже все дела и мысли, какие бы они ни были сладостные, ибо то, что ты сейчас услышишь, того стоит.

Я приготовился внимательно слушать, а перед разговором предложил ему стопочку хорошей русской водки, но он отказался и от нее, и от кофе. Курить при нем я себе не позволял, и поэтому сидел перед ним тоже на стуле, хотя предпочитаю обычно кресло, радуясь тому, что успел хоть прилично одеться. Дело в том, что принимать столь роскошного господина пусть не в растерзанном, но даже в домашнем виде было бы просто неприлично.

- То, что я тебе сейчас расскажу, отнюдь не сентенция слабоумного старика, - предупредил меня Кирилл Николаевич, - старика, которому давно пора разговаривать с Богом. Нет, но то, что я тебе сейчас скажу - плод моих почти семидесятилетних изысканий и размышлений, и поэтому не удивляйся, пожалуйста, тому, что ты теперь услышишь. Хотя, может быть, именно удивление и есть та защитная реакция, которая тебе поможет.

- Дело в том, что в восемнадцатом году этого столетия, в день двадцать пятого января, ты, конечно, не знаешь историю, потому что ты филолог, а я знаю, потому что тем ученым, которые занимаются техникой, биологией, математикой и физикой, обязательно надо изучать историю, - уколол он меня, и, хитро прищурившись, продолжил, - потому что история - это всего лишь одна из версий нашего пространственновременного соответствия

Так вот, - он посерьезнел, - двадцать пятого января восемнадцатого года большевики во главе с Лениным (ну про них ты, я надеюсь, слышал) подписали указ об изменении времени, и в России, начиная с первого февраля тысяча девятьсот восемнадцатого и по тринадцатое февраля восемнадцатого же, были пропущены дни. Тебе это известно?

Мне этого известно не было. Признаться, я к истории относился весьма поверхностно, предпочитая стряпать исторические романы, где все можно под сочинить и придумать, но тут же я горячо пообещал любимому дядюшке исправиться.

- Но зато тебе, вероятно, известно о том, что войска Антанты не победили восставшую мужиковствующую Россию, - и он снова хитро на меня посмотрел.

- Что вы имеете в виду? - почтительно склонив голову, спросил я.

- Я имею в виду только то, что если бы тогда, в восемнадцатом, Ульянов, он же Ленин - главный большевик не был казнен, то история была бы изменена и двигалась по совершенно иному руслу. Ты только представь себе, это была бы страна террора, это была бы страна войн, это была бы страна несправедливости и крови. Ты слышал такую фамилию Адольф Гитлер?

Признаться, я не слышал про нее и промолчал, но дядюшка, упоенный своим выстраданным, по-видимому, монологом продолжал:

- Адольф Гитлер - это главарь германского фашизма. В энциклопедии он, конечно, упоминается, но та локальная война, которая продолжалась шесть часов, могла бы развернуться в четыре года кровопролитных сражений только на территории твоей страны. Россия потеряла бы около сорока миллионов жизней, если бы в тысяча девятьсот сорок первом году (я так посчитал и, может быть, ошибся), он напал бы на Россию.

Все, что говорил дядюшка, было столь же невероятно, сколько и интересно, но напоминало фантастический роман, к коим я привык, потому что сам, как вы знаете, грешил сидением за столом перед стопкой чистой бумаги. И просто стопкой...

В этот момент дядюшка замолчал. Он взял свой зонт, и опершись на него обеими руками, так что стали хорошо видны его холеные пальцы и ногти, чуть-чуть склонился, хотя вообще-то он сидел ровно, и продолжал.

- А можно я запишу эту вашу речь на магнитофон, - попросил я, - иной раз нужен хороший монолог для романа...

- Это как тебе будет угодно, - ответствовал мой почтенный родственник, - но только ведь магнитофон имеет одно свойство: он запишет мой голос, мои интонации, и это, может быть, будет полезно когда-то и для кого-то, но ты по лености своей, я знаю, будешь откладывать эту пленку, откладывать, потом потеряешь, лучше ты меня послушай.

И я принялся его слушать, подчинившись. Но как всякий непоседа, я не мог это делать спокойно, я должен был что-то готовить, сооружать.

В конце концов моя нервозность вылилась в сервированный кабинетный столик с двумя крошечными чашечками кофе и тостами, которые ни я, ни дядюшка не любили.

Кирилл Николаевич уважил меня, молча, маленькими глотками выпил свой кофе, поставил чашку на столик и, прикрыв на минуту глаза, стал говорить дальше.