Принцип неопределенности

Подождав, пока согбенная спина генерального секретаря исчезнет за дверью, Серпухин поднялся на ноги и пошел снимать грим и переодеваться. Вымыл голову, высушил волосы феном. Забрал длинные пряди в хвостик на затылке. В зеркале отразилось бледное лицо с мешками под глазами, однако собственный вид Мокея никоим образом не огорчил. С некоторых пор в нем поселилось безразличие ко всему на свете и к себе. Люди и события перестали вызывать в его душе отклик, он как бы признавал их существование, но не более того. Пил, ел, говорил, но лишь в силу привычки. Так должен чувствовать себя уставший от жизни старик, покорно ожидающий, когда смерть наконец сподобится вычеркнуть его имя из списка живущих.

Натянув тонкий свитер и джинсы, Серпухин вернулся в кабинет. Как всегда после выступления, надо было выждать часа полтора, пока разойдется большинство поклонниц и служба безопасности сможет усадить его в поджидавший у подъезда автомобиль. Впрочем, он никуда и не спешил. Со стаканом в руке Мокей подошел к окну и отодвинул в сторону занавеску. Грозивший близкими дождями Гидрометеоцентр ошибался: осень стояла на редкость сухая. По ночам на ясное небо высыпали во множестве звезды. Казалось, это заслуга людей, день за днем вымаливающих у природы еще немного прощального тепла. Пусто было на душе у Мокея, пусто и тоскливо…

Дверь скрипнула. Серпухин не обернулся. Ничто новое уже не могло войти в его жизнь. Голос Крыси показался ему чужим и далеким:

— Здравствуй, это я!

Он ее не ждал. Видеть не хотел. Все происходившее не по его воле вызывало у Мокея приступ слепого раздражения, скрывать которое он не считал нужным. Злоба вспыхивала пожаром, разом захватывала все его существо. А тут еще и интуиция подсказывала, что ничего хорошего от появления Крыси ему ждать не стоит.

— Зачем ты пришла?

— Мне надо с тобой поговорить!

Он отлично знал эту ее интонацию. Вроде бы все как всегда, но в голосе начинала звучать жесткая, отдающая железом нотка. Она появлялась у Крыси, когда та принимала решение, от которого уже не отступала ни на йоту.

— Оставим разговор до дома…

Если, конечно, этим словом можно назвать выкупленный у Алиски за бешеные деньги пентхаус. Его полупустые со светлыми стенами пространства вызывали у Мокея непроходящее ощущение холода. Крысе мысль не понравилась:

— Пойдем, как бывало, посидим в нашем ресторанчике, выпьем вина…

Серпухин повернулся, посмотрел на замершую у дверей девушку:

— Я устал.

На лице мадемуазель Брыськи появилась ироничная улыбка.

— В таком случае присядь, разговор будет долгим…

— Ты сегодня удивительно заботлива! — усмехнулся Серпухин, но с места не сдвинулся. — Уж не собралась ли меня бросить?..

Он играл, он ее провоцировал, но сердце вдруг до боли сжалось, и к горлу подкатил комок. Мокей тяжело сглотнул, но уже в следующее мгновение овладел собой. Жестом безмерно утомленного человека провел по лицу ладонью:

— Угадал?..

Крыся продолжала улыбаться, и эта ее улыбочка могла означать все, что угодно. Серпухин растерялся:

— Ну что же ты молчишь, отвечай! У меня в жизни ничего не осталось, теперь не будет и тебя…

— Ты очень изменился…

— Изменился?.. — Брови Серпухина поползли вверх. — Конечно, изменился — стал таким, каким ты хотела меня видеть! Потешаюсь над человеческой глупостью, ничего в жизни не принимаю всерьез, только вот вдруг устал смеяться… — Посмотрел на свой опустевший стакан, с безразличным видом пояснил: — Что-то сломалось внутри. Нет, боли нет, просто мне больше не смешно. Наверное, жизнь подошла к концу и пора выходить из игры. Правда, вне ее у меня ничего нет, впрочем, как нет и меня самого… — Шагнул к книжной полке, сделал глоток из горлышка бутылки. — Не подумай, что жалуюсь: для спектакля театра абсурда конец закономерный…

Крыся всматривалась в его исхудавшее лицо со скрупулезностью ученого, пытающегося разглядеть на нем подтверждение своей догадки.

— У тебя нет такого ощущения, что ты подошел к черте, за которой пустота?..

— Боюсь, я ее переступил! — усмехнулся Серпухин едва ли не миролюбиво и вытряхнул из пачки сигарету. — Все это напоминает одну большую шутку, и она, как видишь, удалась! — щелкнул зажигалкой. — Твоя мечта сбылась: я богат и известен, передо мной заискивают сильные мира сего. Ты — подруга самого Великого Мокея! Твои интервью и фотографии печатают ведущие газеты мира. Денег — как грязи. Ну, говори, чего тебе еще от меня надо? Если чувств… — Он умолк, пожал едва заметно плечами. — Извини, их у меня нет. Никаких. Давай лучше напоследок выпьем и вместе посмеемся над тем, что было моей жизнью. Ведь это же смешно, когда у человека есть все, а самого его нет, утратился…

Смех Серпухина был настолько жуток, что у томившихся в коридоре телохранителей по спине побежали мурашки, но заглянуть в кабинет никто из них не посмел.

Люди знают о ведьмах, что они летают на метле и пляшут голыми на Лысой горе. О фуриях и прочих мегерах — что те злы и чертовски мстительны. Но никому из живущих не удалось встретиться с одной из них глазами и не дрогнуть. Серпухин не был исключением. Мадемуазель Брыська смотрела на Мокея с прищуром. Сказала холодно, без тени улыбки, адресуя слова в пространство:

— У него, видите ли, не осталось чувств! Что ж, недостатка в них у тебя не будет…

Зеленые глаза сверкнули, пожаром вспыхнула копна рыжих волос. Крыся выскочила из кабинета.

Серпухин смотрел ей вслед с усмешкой. Потом, прихватив с собой коньяк, упал в кресло. Курил, прикладываясь временами к бутылке. Когда услышал в коридоре приглушенные голоса, криво усмехнулся:

— Вернулась! Куда от меня денется…

Но он ошибался.

29

Апостол сидел в глубокой задумчивости. Руки сложил на широкой груди, уперся в нее подбородком. Ему было над чем поразмыслить. Прошло две тысячи лет, но ничего не изменилось. Все те же пустословы и обманщики, люди лживые и корыстолюбивые, играют на человеческих слабостях и страхах, принимая вид благочестия. А ведь еще на заре христианства, в посланиях к Коринфянам и в Эфес к Тимофею, писалось о тех, кто, желая быть законоучителями, не разумеют ни того, о чем говорят, ни того, что утверждают. Текст посланий апостол помнил наизусть: «Злые люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. Ибо настанет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху, и от истины отвратят слух и обратятся к басням». Писалось… но не помогло! А между тем смутное это время, похоже, настало. Преуспевают обманщики, низводят мир души человека до состояния хаоса, обильно сеют в сердцах малых сих семена зла…

Апостол придвинув к себе чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу. Никакой нужды писать еще одно послание не было. Текст его никогда не включат в Книгу, в которую за полторы тысячи лет люди не добавили ни строчки. Ограничить мысль запретами, как на Пятом Вселенском Соборе — это они мастера, а попытаться развить Учение?.. За такое иерархи церкви по головке не погладят! Конечно, много проще было бы призвать к себе Транквиила и поделиться с ним наболевшим, но отступать от традиции апостол не стал. Слово произнесенное есть ложь, а начертанное?.. Тоже, в общем-то, не правда, но зато оно открывает возможности для игры ума. Сам процесс вождения пером по бумаге придает изложению особую осмысленность и глубину. Речь, какой бы продуманной она ни была, несет в себе привкус сиюминутной суетливости, в то время как связанный текст приобретает свойственную лишь ему одному обстоятельность. Слово лепится к слову, знаки препинания придают изложению ритм, и, глядишь, из простенькой прибаутки получается нечто значимое, а то и претендующее на философскую обобщенность. А еще есть возможность написанное зачеркнуть. Не уничтожить сам факт написания, а как бы признать, что заставившая взяться за перо идея выражена не так, как хотелось бы, и тем самым сделать еще один шаг к совершенству.