Страница 4 из 6
Но ты-то точно был,
Я помню, солнечный мальчик.
И эти мягкие волосы,
И детский рот…
Теперь не то, не то!
И ты глядишь упрямо,
И невзначай обходишь меня стороной
А я такая гранд-дама, я стою себе прямо,
И затылком вижу тебя, и спиной.
И тут-то вспомнилось вдруг,
Быть может и по-дурацки,
Какой сиротский
Придумала я тайник.
Ты смотришь странно, холодно,
Совсем не по-братски.
И исчезаешь внезапно
Так же как и возник.
* * *
И, пытаясь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада,
Говорю себе: надобно жить,
На краю этой трещины – надо.
Эти злые, кривые края
Прорывают, ты видишь, бумагу.
Эта трещина, милый, моя.
И не двигайся, дальше ни шагу.
И, по гладкому камню скребя
И срываясь с него беспощадно,
Умоляю себя и тебя:
Это трещина, трещина, ладно?
Без обиды тебе говорю,
Накопив непосильную кротость:
Отойди же, не стой на краю.
Эта трещина, может быть, пропасть.
Из твоей оскудевшей любви,
Из улыбки тяжелой, нервозной
Вижу трещину в самой крови —
Незапекшейся, черной, венозной.
И, пытаясь в себе заглушить
Нарастающий гул камнепада,
Говорю себе: надобно жить,
На краю этой трещины – надо.
* * *
Когда б еще не спел тот голос глуховатый,
Когда б еще была та женщина жива,
Тогда бы я себе, ни в чем не виноватой,
Пропела б наконец негромкие слова:
Любите меня, пока я жива,
Пока не остались только голос да слова.
Над озером стальным кружатся злые чайки,
Я в лодочке сама по озеру кружу.
Захочешь – расскажу, что было, без утайки,
Не хочешь – ничего тебе не расскажу.
Любите меня, пока я жива,
Пока не остались только голос да слова.
Не тронь моих стихов, письма не распечатывай,
Кругом такая темь, я не найду огня.
Коротенький припев, любви моей ходатай,
Проси же обо мне, проси же за меня:
Любите меня, пока я жива,
Пока не остались только голос да слова.
* * *
Эта книга пропахла твоим табаком
И таким о тебе говорит языком:
«Не жалей ни о чем, дорогая!»
И не то чтоб со мною был прежде знаком,
И не то чтобы мною был прежде иском —
Так и жили, не предполагая...
Этой книги, которая ростом с вершок,
Я потрогаю тонкий еще корешок.
«Не жалей ни о чем, дорогая!» —
Прочитаю в твоем торопливом письме
И – простейшие числа слагаю в уме.
Так и жили, не предполагая...
Я могла б написать: никого не виню!
Сообразно характеру, духу и дню —
Не виню, ибо верю в удачу.
Но споткнусь о корявую эту строку
И щекою прильну к твоему табаку,
И – не плачу, не плачу, не плачу...
* * *
Мой самый трогательный стих
Во мне самой еще не стих.
Так пусть летит, твои сухие тронет губы!
Во мне любые пустяки
Переплавляются в стихи —
Прозрачно-горькие, как сок грейпфрута Кубы.
Но ты, я знаю, не таков.
И ты не любишь пустяков,
А я сутулая, усталая улитка...
И ты смеешься надо мной —
В глаза, а также за спиной,
И на груди моей горит твоя улыбка.
Но самый трогательный стих
Во мне самой почти затих.
А ведь звучал, а ведь дрожал и не сдавался!
Хотя душа удивлена,
Хотя душа утомлена —
Но все ж цела! А вот и стих образовался.
* * *
Я теряю тебя, теряю.
Я почти уже растеряла.
Я тираню тебя, тираню.
Позабудь своего тирана.
Вот бескровный и безмятежный
Островок плывет Чистопрудный.
Заблудился мой голос нежный
Над Неглинною и над Трубной.
Я теряю тебя, теряю.
Просто с кожею отдираю.
Я теорию повторяю,
А практически умираю!
И играет труба на Трубной,
И поют голоса Неглинной
Над моей головой повинной,
Над душою моей невинной.
Так идем по стеклянной крошке,
Напряженные, злые оба.
Намело на моей дорожке
Два совсем молодых сугроба.
И оглядываюсь еще раз,
И беспомощно повторяю:
Ну, услышь мой дрожащий голос,
Я теряю тебя, теряю.
* * *
И вот походкой не московской
Идет себе по Маршалковской
И то и дело оставляет
Свой неприметный в мире след.
И не пойми его превратно,
Но он склоняется приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.
Варшавский фокстерьер – не то, что наш.
Он и ухожен, и расчесан, и подстрижен,
Хозяйским ласковым вниманьем не обижен.
Не фокстерьер – а в рамочке пейзаж.
А я походочкой московской
За ним иду по Маршалковской.
Поскольку я без провожатых —
Бреду за этим фоксом вслед.
И не пойми меня превратно,
Но я уже клонюсь приватно
К тем магазинчикам приятным,
Где горит уютный свет.
Варшавский фокстерьер – серьезный пан.
Не может быть, чтоб он гонял каких-то сявок,
Чтоб хмурых кошек выпроваживал из лавок,
Чтобы таил в себе хоть маленький изъян.
Он на цепочке на короткой,
А я за ним трусцою робкой.
Но вот закончились витрины,
И встал хозяин прикурить.
Толпа сновала и редела,
А я стояла обалдело:
Вот мой хотель, а я хотела
Хоть с кем-нибудь поговорить.
Варшавский фокстерьер, ты тут в чести.
Так вот, хочу тебе сказать: «До зобачення».
Собачее твое предназначенье —
Меня с Варшавой коротко свести.
* * *
Назови меня пани!
Поцелуй мне пальцы.
Так нигде больше,
Как было в Польше.
Вот как это было.
Я бы все забыла,
Да не будет больше
Так, как было в Польше.
Помню все...
А мудреное пиво?
А чудные поляки,
Подающие исподволь
Мне какие-то знаки?..
Пани есть французска?
Пани югославска?
И глядит фарцовщик
С потаенной лаской.
Помню все...
Не хочу просыпаться,
Не хочу возвращаться.
Никакого же проку
От меня домочадцам!
Все в себе обрываю,
Да что я ни затеваю —
Даже маленький шрамик твой
Я не забываю,
Помню все...
Забываю, но помню все.
Забываю, но помню все,
Забываю, но помню.
Помню все,
Засыпаю, но помню все,
Просыпаюсь, но помню все,
Не хочу забывать.