Страница 16 из 34
- Соня, ты... извини меня... за это.
Конечно, нелепо было просить прощения за то, чего не совершал.
- При чем здесь ты! - с болью в голосе воскликнула девушка даже не обернувшись. Ее светящиеся руки двигались вдоль букв, как будто желая стереть их.
- Ты не такой. И вообще у нас ведь нет национальностей.
Выручил их рев баяна. Юре и прежде чудилась тихая музыка и голоса, однако он не решался просить девушку прервать “экскурсию”. Теперь же Соня сама обрадовалась возможности отвлечься от оскверненной могилы и сказала довольно бодро:
- А, все равно туполобые подонки были, есть и будут. Нечего думать о них хотя бы в Духов день. Пошли к своим.
И плавно заскользила под гору между памятниками-”броневиками” и каменными “деревьями” с полированными сучьями. Юноша поспешил следом.
Справа показался военный участок со стандартными надгробьями “от исполкома”. Немного повыше братских могил, похожих на траншеи с каменными блиндажиками, у самой дороги возвышалась плита полированного красного гранита, воздвигнутая (как гласила надпись) мамой в честь “единственного чада” Величковского Федора Федоровича, двадцатичетырехлетнего моряка, “трагически погибшего в Севастополе”. И тут же, прямо на цветнике (что, впрочем, нисколько не вредило красивым ухоженным цветочкам) расположилась компания старых знакомых.
Прозрачный босой Чубик в простреленной тельняшке оперся подбородком на шикарный баян и сидел, меланхолически глядя вдаль. Иногда он начинал дремать; тогда руки его опускались, мех инструмента разъезжался в стороны, и баян дико взревывал.
Под правой рукой Чубика находился стакан водки, накрытый куском хлеба с солью, горсть конфет “Старт”, пара сморщенных яблок и полпачки галетного печенья.
Напротив матроса сидела задумчивая Мышка. Миша вытянулся на земле, положив голову на колени девицы. Именно он выглядел наиболее необычно: непрозрачный, как Соня, вместо больничной пижамы - расстегнутая до солнечного сплетения белая рубаха и умопомрачительного покроя белые брюки, легкие парусиновые туфли сменили стоптанные тапочки. И тело его было не голубым, а скорее бело-голубым.
Однако самое странное заключалось совсем в другом. Гитарист развлекал компанию не едкими куплетами о ненавистной ему кукурузе, не “Окурочком”, с которого не сводили глаз “жену задушивший Копалин” и “печальный один педераст”, не “Гаремом”, где нежится султан и не историей об изменщике и “подлом нахале”, облаченном в “самый модный сюртук”, которому обманутая врачиха вырвала в отместку “четыре здоровые зуба” вместо одного больного. И даже не печальной балладой о Маруське “з енституту”, которая вонзила себе в грудь “шешнадцать столовых ножей”, которую затем “в крематорий привезли” и чей “хладный” труп “за счет государства сожгли”.
Отнюдь.
Шевеля парусиновыми туфлями в такт музыке, нежно перебирая струны Миша задушевно и тихо пел нечто совершенно лирическое:
- В городе погасли фонари,
На асфальте шелест шин.
Милая, ты на меня смотри-и,
А не на других муш-ши-ин,
Милая, ты на меня смотри-и,
А не на других муш-шин.
Обрати вниманье на луну,
Вот она среди ветвей.
А в таком таинственном саду-у,
Тянет трели со-ло-ве-ей.
А в таком таинственном саду-у,
Тянет трели со-ло-ве-ей.
Соню и Юру заметила раньше всех Мышка. Она подскочила, замахала руками и позвала:
- Эге-гей, пусюнчик! Соня! Давай к нам!
Взревел баян, и Чубик уставился на приближающуюся парочку совершенно пьяными посоловелыми глазами. Тут и Миша, чья голова соскользнула с колен девицы, перестал петь, гостеприимно повел рукой и предложил располагаться и чувствовать себя как дома.
- А... разве можно сидеть? - недоверчиво протянул Юра, вспоминая с содроганием, как он торчал из пола за спиной у мамы.
- Конечно можно. Ты просто думай о том, что сидишь, а не о том, что проваливаешься вниз.
Впрочем, Соня уже опустилась на корточки возле Мышки. Последовав совету гитариста Юра обнаружил, что сидеть действительно можно и устроился между девушкой и Чубиком, наслаждаясь обретенной под ногами твердой почвой. Летать и проходить сквозь стены, конечно, ново и занятно, но... Зыбко как-то.
Матрос улыбнулся, хлопнул юношу по плечу, показал на стакан и рявкнул:
- Пей!!!
Юра растерялся и промямлил:
- Я не пью... не пил то есть ни разу... в жизни, - потом сообразил, что взять в руки стакан вообще невозможно и добавил: - И так нельзя.
В ответ грянул дружный хохот. Кончики усов Чубика встопорщились и подрагивали. Мышка утирала сухие глаза уголком косынки. Полупрозрачная Мишина гитара странно резонировала, усиливая смех парня.
- Ну ладно, ладно. Надо же когда-нибудь начинать, - сказал успокоившийся наконец гитарист. - Ты уже сидишь? Сидишь. Тебе плохо не посоветуют, верно? С водкой точно так, как и с этим. Представь, что нюхаешь, пьешь. Это здорово, честное слово.
Последнюю фразу он пробормотал довольно невнятно, так что получилось: “Эт’здорово, чесслов”. Чубик наполнился синевой, отпустил взревевший баян, лихо подкрутил усы и крякнул.
- А-а-а-ах, шеб я так жил! (Новый взрыв хохота.) Хорошая водочка!
Он шепелявил сегодня так мягко, точно срывавшиеся с языка слова были пузырящейся газированной шипучкой.
- Ты уже по макушку нализался, - пристыдила матроса девица.
- Налился по макушку, - уточнил Чубик, клюнув носом. - И иду ко дну, как крейсер “Варяг”.
После этих слов матрос заиграл “Наверх вы, товарищи, все по местам!”
- Я вижу, вы помирились, - осторожно сказала Соня, которая явно не одобряла поведение гуляк. Миша вопросительно взглянул на матроса. Тот прищурился, покачал головой и нехотя заговорил:
- Н-ну, товарищ Сталин величайший вождь, кто бы что ни говорил...
Гитарист подавил вздох.
- ...но с другой стороны и Миша парень замечательный, и ше б я без него делал, не знаю. Инструмент он мне организовал просто превосходный, - Чубик погладил баян. - Эй, Миша, давай сбацаем ту, ше ты меня научил. “Рыбачку Соню”.
Матрос хитро посмотрел на девушку. Она вздохнула и отвернулась. Юра подвинулся поближе к ней и робко расправил плечи.
- Не-а. Отказываюсь, - ответил гитарист.
- Сал-лага ты все же, - с сожалением констатировал Чубик. - Хоть и замечательный парень, а салага. Не то ше вот Федя Величковский! (Величественный жест в сторону гранитного памятника, сопровождаемый ревом баяна.) Его и помянуть приходят как положено человеку, и выпить приносят. Ше тут скажешь за Федю? Земляк-моряк, одно слово!
- Так он ведь в Киеве родился, в Севастополе погиб. А ты вроде как из Одессы, - заметила Мышка.
- А, много вы за меня знаете! - вспылил матрос. - Сирота я, вот. Сколько себя помню, по Крыму шатался. Севастополь, Одесса, Феодосия, Керчь - везде был и все Черное море исходил. Яша Чубик отовсюду - и ниоткуда. И Федя земляк, потому ше я и с Севастополя; и в Киеве тоже был, за это я говорил когда-то, как меня с моря списали и в Днепровскую флотилию направили. Так и шлепнули меня фрицы сухопутной крысой.
- Почему сухопутной! Моряки и по рекам плавают, - решился вставить замечание Юра. Чубик смерил его презрительным взглядом и процедил:
- Молчал бы, дважды сал-лага паршивая! Моряки не плавают, а ходят, и не по рекам, а по морю. А речник - тьфу, а не моряк! Речник - все равно ше сухопутный. Мне партия сказала идти, я и пошел.
Он насупился, уставился на стакан с водкой и стал тихонько наигрывать “Раскинулось море широко”.
- А где сам... хозяин? - поинтересовался Юра, косясь на портрет Федора Величковского.
- Мало ли! Думаешь, ему не хочется побродить по земле?
Миша блаженствовал. Руки гитариста гладили струны так же бережно и любовно. как Мышкины ладони - его волосы. В глазах застыло совершенно отрешенное выражение.