При свете луны

Глядя прямо перед собой на разматывающуюся или сматывающуюся, смотря как посмотреть, автостраду, Дилан О’Коннер казался невероятно спокойным, таким Джилли его еще не видела, не ожидала увидеть при сложившихся малоприятных обстоятельствах. Вероятно, сама мысль об искусстве, которому он отдавал себя без остатка, о стоящей перед ним задаче: адекватно отразить красоту окружающего мира на двухмерном холсте, обладала способностью обуздать его страхи, хотя бы на время.

Она восхищалась уверенностью, с которой он принимал этот вызов, знала безо всяких вопросов, что он не готовил себе запасных позиций в том случае, если бы потерпел неудачу как художник, в отличие от нее, не задумывался о новой карьере, не собирался писать бестселлеры. Она завидовала его уверенности, но, вместо того чтобы разжечь этой завистью огонь здоровой злости и изгнать холод собственной неполноценности, она еще глубже погружалась в ледяную ванну смирения.

И в тишине, повисшей в кабине «Экспедишн», Джилли вновь услышала серебристый смех детей; или услышала воспоминания об этом смехе, точно она сказать не могла. Эфемерные, как легкий прохладный ветерок, мягкие, покрытые перьями крылышки поглаживали ее руки, шею лицо. То ли она это чувствовала, то ли ей это казалось.

Закрыв глаза, преисполненная решимости не увидеть еще один мираж, если он вдруг возникнет перед ней, она сумела заглушить детский смех.

Крылья тоже исчезли, но внезапно с ней произошло нечто куда более удивительное и пугающее: она вдруг ощутила каждый проводящий путь нервной системы своего тела, увидела точное расположение и сложное устройство всех двенадцати пар черепно-мозговых нервов, тридцати одной пары спинномозговых. Будь она художницей, Джилли смогла бы нарисовать невероятно точную карту тысяч и тысяч нервных клеток ее тела, могла бы назвать точное количество нейронов. Она ощущала миллионы электрических импульсов, передающих информацию от нервных окончаний, разбросанных по всем уголкам тела, в спинной и головной мозг, не менее интенсивный поток импульсов, передающий команды от мозга к мышцам, органам, железам. Перед ее мысленным взором возникла трехмерная карта центральной нервной системы: миллиарды взаимосвязанных нервных клеток в головном и спинном мозге, она видела их разноцветными точками, мерцающими, вибрирующими, живыми.

Она узнала о существовании целой вселенной внутри себя, галактиках и галактиках поблескивающих нейронов, и внезапно почувствовала себя вращающейся в безграничном холодном межзвездном пространстве, словно стала астронавткой, которая, выйдя в космос, оборвала фал, связывающий ее с кораблем. Вечность зевнула перед ней, раскрыв огромную, заглатывающую все и вся пасть, и ее тянуло, быстро, быстрее, еще быстрее, в эту внутреннюю необъятность, в забвение.

Глаза рывком раскрылись. Сверхъестественная «картинка» нейронов, нервных клеток и проводящих нервных путей исчезла так же быстро, как возникла.

Теперь что-то необычное ощущалось только в том месте, где ей сделали инъекцию. Зуд. Пульсации. Под полоской пластыря.

Парализованная ужасом, она не могла решиться и сорвать пластырь. Ее трясло, а она могла только смотреть на крошечное пятнышко: след капельки крови, которую впитала ватная подушечка на обратной стороне пластыря.

Но парализующий страх начал отступать, она смогла перевести взгляд со сгиба локтя на ветровое стекло и увидела реку белых голубей, летящих навстречу «Экспедишн». Молчаливо возникали они из ночи, летели на запад над половиной автострады, ведущей на восток, сотни, тысячи неспешно машущих крылами птиц. Перед передним бампером «Экспедишн» белая река разделялась на параллельные рукава, которые обтекали внедорожник с обеих сторон, формировала третий рукав, он поднимался вдоль капота и ветрового стекла на крышу, а за задним бампером все три рукава голубиной реки соединялись и уплывали в ночь без единого звука.

И хотя эти несчетные легионы, несущиеся навстречу внедорожнику, ослепляли, как сильный буран, не позволяли увидеть, что находится впереди, Дилан никак не прокомментировал их появление, ни на йоту не снизил скорость. Смотрел на этот белый, накатывающий на «Экспедишн» поток и, похоже, не видел ни единого крыла, ни единого глаза-бусинки.

Джилли понимала, голубиная река призрачна, видима только ей, в реальности никакой реки не было и в помине. Она сжала в кулаки лежащие на коленях руки, закусила нижнюю губу и, пока ее сердце продолжало биться под беззвучные взмахи крыл, молилась о том, чтобы эти покрытые перышками фантомы побыстрее улетели прочь, пусть и боялась, что сама может улететь вслед за ними.

Глава 13

Фантазм вскоре уступил место реальности, автострада очистилась от последних голубей, улетевших к деревьям и каланчам.

Постепенно и сердце Джилли замедлило свой безумный бег, но каждый его удар по-прежнему отдавался в ребрах, потому что страх никуда не делся.

Над ними плыла луна, небо сверкало звездами, они мчались в шуршании шин, обгоняли одни автомобили, пропуская вперед другие, иногда соперничали в скорости с громадными восемнадцатиколесными трейлерами, проехали никак не меньше двух миль, прежде чем Дилан нарушил затянувшуюся паузу.

– А каков твой modus operandi? Как комика?

Во рту у нее пересохло, язык стал до безобразия толстым, едва помещался во рту, но заговорила она нормальным голосом:

– Полагаю, ты про материал, на котором основаны мои репризы. Человеческая глупость. Высмеиваю ее, как могу. Глупость, зависть, предательство, супружеская неверность, жадность, самодовольство, похоть, тщеславие, ненависть, бессмысленное насилие… Недостатка целей у комика нет. – Слушая себя, она прекрасно понимала, насколько отличаются цели, которые он ставил в своей работе, от того, что делала она на сцене. – Но таков удел всех комиков, – уточнила Джилли. Понятное дело, оправдываться не хотелось, но она ничего не могла с собой поделать. – Высмеивание человеческих пороков – грязная работа, но кто-то должен заниматься и этим.

– Людям необходим смех, – заметил он, словно прочитав ее мысли.

– Я хочу заставить их смеяться, пока они не заплачут, – произнеся эти слова, Джилли задалась вопросом, а откуда они взялись. – Я хочу заставить их почувствовать…

– Почувствовать что?

Слово, которым она собиралась закончить фразу, показалось ей столь неуместным, столь не соответствующим намерениям комика, что она запнулась и не позволила этому слову слететь с языка. Боль. Она едва не сказала: «Я хочу заставить их почувствовать боль». Но она проглотила это слово и поморщилась, словно вкус у него оказался горьким.

– Джилли?

Черное обаяние самокопания привлекало куда меньше, чем полная угроз ночь, о которой они попытались на короткое время забыть. Теперь Джилли предпочла вернуться в нее. Уставилась на дорогу.

– Мы едем на восток.

– Да.

– Почему?

– Черные «Субербаны», взрывы, гориллы в одежде для гольфа.

– Но я ехала на запад до того… как мне на голову свалилось все это дерьмо. На следующей неделе у меня три выступления в Финиксе.

На заднем сиденье Шеперд подал голос: «Feces[18], грязь».

– Сейчас ты не можешь ехать в Финикс, – запротестовал Дилан. – После того, что случилось, после твоего миража…

– Послушай, конец это мира или нет, мне нужны деньги. А кроме того, ты не подписываешь контракт, чтобы отказываться от него в последнюю минуту. Если, конечно, не хочешь остаться без работы.

– Дефекация. Стул.

– Ты забыла, что стало с твоим «Кадиллаком»?

– Как я могла забыть? Эти мерзавцы взорвали его. Мой восхительный «Кадиллак (купе) Девилль». – Она вздохнула. – До чего же он был прекрасен!

– Жемчужина, – согласился Дилан.

– Мне так нравились хвостовые стабилизаторы.

– Элегантные.

– А какой роскошный передний бампер!

– Не то слово.

– И название, золотыми буквами, по бортам: «Купе Девилль». А теперь он взорван, сожжен и провонял одним поджаренным Франкенштейном. Как можно такое забыть?

18

Feces – фекалии (фр.).