Страница 24 из 129
Сообщения о писателях, художниках, поэтах, артистах, публиковавшиеся в журналах "Русская книга" и "Новая русская книга", не только являются интересным источником сведений о жизни и работе многих малоизвестных современному читателю деятелей русской культуры, но и насыщены штрихами эпохи, позволяющими по деталям воссоздать художественную жизнь Москвы и Петрограда той поры, понять характер отношений художников и власти. В архиве Б. Николаевского сохранился автограф одной из таких справок, помещенной в первом номере "Новой русской книги" за 1922 год.
"Александр Мартынович Арнштам, художник, до 1919 года работал в Петербурге. В 1917 году заведовал художественным отделом Издательства Скобелевского просветительного комитета, редактировал художественную часть "Свободного журнала". В 1918-1919 годах был членом отдела Комиссариата народного просвещения, редактировал произведения Пушкина... В декабре 1919 года художник Арнштам был впутан Петроградской ЧК в большое Дело и, несмотря на хлопоты М. Горького, А. Луначарского и других видных деятелей, которым ЧК на запросы отвечала, что у Арнштама нет личного дела, он нужен в качестве свидетеля и "на днях будет освобожден", - тем не менее продержали его до конца дела, т. е. до августа 1920 года. За девять месяцев он написал дневник, рисующий жизнь ЧК и Бутырской тюрьмы. В 1920 году Арнштам переехал в Москву. Был приглашен консультантом художественного отдела Государственного издательства. Им сделан целый ряд книжных украшений, между прочим, обложки для: "Дневник Пушкина", изд. Румянцевского музея, В. Брюсова "В такие дни", А. Луначарского "Фауст", "Город" и др.
В настоящее время Арнштам находится с семьей в Риге (Hotel Commerce) и намеревается ехать в Париж..." 5.
В дальнейшем следы художника теряются, и, сколько я ни искал упоминаний о нем в парижских журналах, в воспоминаниях эмигрантов, никаких сведений обнаружить не удалось. Типичная судьба русского эмигранта: был известен в России, сочувствовал революции, участвовал в интереснейших изданиях, встречался со знаменитостями, потом разделил судьбу оставшейся в стране интеллигенции, прошел через ЧК... В эмиграции канул в безвестность.
В журнале Ященко публиковались и сведения об оставшихся в России литераторах, привезенные "живыми свидетелями". Многие из "справок" принадлежат перу Ильи Эренбурга, бывавшего в командировках и в Берлине, и в Париже. В пятом номере "Русской книги" помещены представленные И. Эренбургом сведения о Н. Бердяеве, А. Белом, В. Вересаеве, М. Волошине, А. Блоке, В. Гиляровском, Ю. Балтрушайтисе, С. Городецком, С. Есенине, П. Когане, М. Кузмине, Е. Кусковой, О. Мандельштаме и многих других. Приезд Эренбурга в Берлин оказал заметное влияние на характер издаваемого Ященко журнала. Короткие справки теснятся, уступая место обзорам художественной жизни советской России. В этих статьях Эренбург выступает активным сторонником русского художественного авангарда, рожденного революцией. Статьи И. Эренбурга имели большое значение для понимания берлинским гнездом эмиграции особенностей культурной жизни страны, развеивали культивируемое некоторыми эмигрантскими кругами представление о том, что с оттоком интеллигенции из России художественная и творческая жизнь Москвы и Петрограда совершенно деградировала.
Об авторитете издаваемого Ященко журнала свидетельствует то, что, в отличие от "Жизни" Станкевича, в нем принимали участие виднейшие представители русской художественной интеллигенции: А. Белый, Д. Бурлюк, Б. Зайцев, В. Немирович-Данченко, М. Осоргин, Н. Оцуп, А. Ремизов, И. Соколов-Микитов, А. Толстой, В. Ходасевич.
Ссылки на отдельные материалы "Русской книги", а затем "Новой русской книги", довольно часто появлявшиеся в начале 20-х годов в московских и петроградских газетах, говорят о том, что журналы Ященко достигали России, хотя официально в РСФСР не распространялись. Эти ссылки свидетельствуют о достаточно терпимом отношении тогдашних властей к зарубежным эмигрантским изданиям. А ведь даже наиболее аполитичные из них помещали статьи с резкой критикой советской власти.
"Как знать, может быть, и в России какой-нибудь новый Гегель записал среди безумств гражданской войны мысли, которые когда-нибудь поразят мир своим величием и дадут новое направление истории человеческого мышления, писал А. Ященко в одной из редакционных статей своего журнала. - Все может быть в нашей несчастной родине неограниченных возможностей! Но мы говорим о настоящем. А оно безотрадно. Книги почти перестали печататься. Появляется почти исключительно официальный материал, по достоинствам своим, конечно, нисколько не выше всякого казенного творчества, в особенности если при этом преследуются тенденциозные цели пропаганды" 6. Неоднократно выступал журнал и против набирающей силу цензуры в советской России.
Но критика "Советов" все же была всякий раз "с оглядкой". Эмиграция еще не устоялась, еще не ушла в себя, еще не отрезала себя от России. Многие оказавшиеся в эмиграции писатели считали себя как бы в длительной командировке. Роман Гуль в своих мемуарах вспоминает о том, как В. Ходасевич, приехавший в Берлин и ставший одним из завсегдатаев "Новой русской книги", просил А. Ященко избегать неприятных резкостей в отношении России в рецензиях на его книги. "Я же ведь хочу возвращаться" 7, - объяснял он редактору. Колебания В. Ходасевича продолжались несколько лет, до 1925 года, когда он, переехав в Париж, окончательно обосновался в эмиграции.
Да и сама Россия 20-х годов еще не изжила терпимости; она еще жила традициями русской интеллигенции и интеллигентности. Тревожные симптомы еще не отлились в жесткие, холодно-бюрократические формы 30-х годов. В правительстве, в верхнем эшелоне власти, вместе с большевиками из ленинской гвардии еще работало много интеллигентов, которые, будучи несогласны с идеологией большевизма, видели и огромный подъем народного энтузиазма, хотели работать для России.
Интересные данные в этой связи можно найти в исследовании, проведенном Орграспредом ЦК РКП (б) в 1924 году. Оно показывает, что ведущее место среди ответственных работников занимает интеллигенция. Среди сотрудников Наркомпроса, например, интеллигенты составляли 93,3 процента, во ВЦИК и Совнаркоме - 76,6, в Наркомфине - 69,7 процента 8.
Среди политических ссыльных в Сибири "прослойка" интеллигентов составляла 40 процентов. Парадокс послереволюционной истории состоит в том, что многие из тех, кто прошел через царские ссылки и каторгу, потом размежевались с большевиками, оказались в другой ссылке - в эмиграции. Интеллигенты, оставшиеся работать в советской России, продолжали поддерживать контакты с оказавшимися в эмиграции друзьями и знакомыми, переписывались, заходили в гости, если по делам службы оказывались в зарубежной командировке. В отличие от 30-х годов, "контакт" с эмигрантами еще не расценивался как нечто опасное, тем более криминальное. Хотя в эпистолярном наследии этого периода уже можно обнаружить опасливые нотки первые сигналы того, что административно-бюрократическая система начинает испытывать нужду в новых формах социального контроля - в насаждении страха.
Отголосок этих новых нюансов слышится в хранящихся в архиве Б. Николаевского письмах А. В. Чаянова редактору "Новой русской книги" А. С. Ященко.
Александр Васильевич Чаянов, выдающийся русский ученый-аграрник, входивший после Февральской революции во Временное правительство (он занимал пост товарища министра земледелия), был одним из тех русских интеллигентов, которые, расходясь с большевиками в нравственных оценках, тем не менее готовы были сотрудничать с новым правительством во имя интересов России. Тем более что в этот период программа большевиков в отношении крестьянства принципиально не расходилась с программой социалистов-революционеров - земля была отдана крестьянам. Что касается коллективного землепользования, то в начале 20-х годов ни о какой принудительной коллективизации не было и речи. Весьма благосклонно правительство относилось и к независимым крестьянским коммунам толстовского толка, и к кооперативам, сторонником которых был Чаянов.