Страница 18 из 129
Немало полезных сведений и оценок берлинского периода эмиграции содержится в книгах Г. П. Струве "Русская литература в изгнании" и Р. Гуля "Я унес Россию".
Берлинский этап на пути русской эмиграции был неслучаен. Рапалльский договор был первым шагом к возобновлению культурных связей с Западной Европой, прерванных войной 1914 года и революцией в России. В декабре 1922 года в берлинской галерее Ван Дьемен открылась грандиозная выставка русских авангардистов, произведшая настоящий фурор среди европейских художников и оказавшая огромное влияние на европейский авангард. Среди участников выставки были Александр Родченко, Владимир Татлин со своей знаменитой конструкцией в честь III Интернационала, Юрий Анненков, Александр Древин, Любовь Попова...
Важную роль в "берлинской остановке" сыграло не только восстановление нормальных отношений с Германией, но и ее относительная географическая близость к советской России, с которой поддерживалась еще очень тесная связь (письма, журналы, книги, посылки в то время шли, в сущности, беспрепятственно). Видимо, имела значение для эмиграции и непритязательность жизни в Германии той поры. "В 1920 году вся Германия была нищая, аккуратно-обтрепанная, полуголодная" 5, - вспоминает Роман Гуль, приехавший в Берлин в 1920 году.
После установления дипломатических отношений между РСФСР и Германией значительно возросла торговля. Новые русские эмигранты, приезжавшие из России после денежной реформы, устраивались вполне прилично, ибо русский рубль, подкрепленный золотом, очень высоко котировался в германских банках. Все это создавало благоприятные условия и для культурных связей. В Берлине обосновался целый ряд издательств, которые имели возможность сбывать свою печатную продукцию и в России, и в Западной Европе. Культурная жизнь Москвы и Петрограда вызывала в Европе огромный интерес, и эмигрантские издательства охотно печатали советских авторов. В свою очередь, в Москве и Петрограде еще в течение нескольких лет издавали писателей, живших в эмиграции. В общей сложности в Берлине работало около десятка только крупных издательств, ориентировавшихся на русскоязычную аудиторию. Была и масса мелких издательств, которые исчезали так же быстро, как и возникали. Выходило несколько ежедневных и еженедельных русских газет: "Руль", "Голос России", "Дни".
"Русское население Берлина, особенно в его западных кварталах, было в эти годы так велико, - вспоминает Г. Струве, - что, согласно одному популярному в то время анекдоту, какой-то бедный немец повесился с тоски по родине, слыша вокруг себя на Курфюрстендамме только русскую речь" 6.
С началом нэпа русское население Берлина начало расти и в связи с тем, что новая политика, поставившая во главу угла экономический реализм, повлекла за собой и целую серию гуманитарных мер, в частности ослабление ограничений на выезд за границу. Именно в этот период из России уехал Владислав Ходасевич, ставший одной из ярких фигур вначале берлинской, а затем парижской эмиграции.
Вот как описывает обстоятельства отъезда выехавшая вместе с ним автор интересных автобиографических книг и романов Н. Берберова:
"Ходасевич принял решение выехать из России, но, конечно, не предвидел тогда, что уезжает навсегда. Он сделал свой выбор, но только через несколько лет сделал второй: не возвращаться. Я следовала за ним. Если бы мы не встретились и не решили тогда "быть вместе" и "уцелеть", он, несомненно, остался бы в России - нет никакой, даже самой малой вероятности, чтобы он легально выехал за границу один. Он, вероятно, был бы выслан в конце лета 1922 года в Берлин вместе с группой Бердяева, Кусковой, Евреинова, профессоров: его имя, как мы узнали позже, было в списке высылаемых. Я, само собой разумеется, осталась бы в Петербурге. Сделав свой выбор за себя и за меня, он сделал так, что мы оказались вместе и уцелели, то есть уцелели от террора тридцатых годов, в котором почти наверное погибли бы оба. Мой выбор был он, и мое решение было идти за ним. Можно сказать теперь, что мы спасли друг друга" 7.
Я уже упоминал о том, что в те времена на отъезжающих вовсе не смотрели как на врагов. В отношении запросивших выездные документы не чувствовалось никакого остракизма. Это находит свое подтверждение и в обстоятельствах отъезда В. Ходасевича, о которых вспоминает Н. Берберова. Она, в частности, рассказывает о том, что, приехав в Москву для получения паспорта и виз, Ходасевич принял участие в литературном вечере в Союзе писателей на Тверском бульваре, где читал свои новые стихи ("Не верю в красоту земную", "Покрова Майи потаенной", "Улика", "Странник пришел"). На этом же вечере выступал и писатель Борис Зайцев, тоже подавший просьбу на выезд за границу "по состоянию здоровья". Какой разительный контраст с унизительной процедурой отъездов-изгнаний представителей советской культуры в конце 60-х и в 70-х годах!
Интересная подробность: незадолго перед отъездом В. Ходасевич купил на Сенном рынке галоши, продав для этого только что полученные в виде пайка в Доме ученых селедки. Но оказалось, что галоши на размер больше нужного. Чтобы галоши не соскакивали с ботинок, поэт насовал в них бумагу. И только в Берлине обнаружилось, что это были черновики написанного незадолго перед отъездом стихотворения "Не матерью, но тульской крестьянкой" 8. То было последнее стихотворение Ходасевича, написанное в России.
К этому времени, кстати, относятся и первые сомнения оставшихся в России после революции деятелей культуры и писателей в возможности сотрудничать с советской властью на достойных условиях - без подчинения, без заискивания и холуйства, первые опасения по поводу своей судьбы. Конечно, в то время никто еще не мог предвидеть весь трагизм положения старой и новой интеллигенции. Никто не мог предсказать гибель Мандельштама, смерть Клюева, самоубийства Есенина и Маяковского, травлю Замятина и Пильняка, трагедию Горького, долгое молчание Анны Ахматовой. На небосклоне русской жизни еще оставались многочисленные "прогалины" свободы. Работа Анатолия Васильевича Луначарского на посту наркома просвещения еще казалась достаточной гарантией прав научной и творческой интеллигенции. Но Москва уже полнилась тревожными слухами: в домах интеллигенции с беспокойством говорили о том, что скоро наступит конец многочисленным частным издательствам, что будет усилена цензура, что в высших сферах начинают все больше интересоваться вопросами литературы и искусства и что скоро будет принят соответствующий декрет, который Маяковский тотчас же переложит на стихи. Это были слухи, но и действительность не заставила себя долго ждать. Пока же в Петрограде, в Москве, в Киеве продолжали свободно действовать разного рода кружки, далеко не всегда благосклонные к советской власти, выпускались журналы, сборники, прямо выступавшие против идеологии коммунизма. В 1922 году некоторые из тех, кто скоро окажется за границей, участвуют в "Шиповнике" - сборнике литературы и искусства, ряд материалов которого можно расценить как своего рода "моральную оппозицию" существующему режиму. В сборнике приняли участие В. Ходасевич, Ф. Сологуб, А. Ахматова, М. Кузмин, Б. Зайцев, Л. Леонов, Б. Пастернак. Не приемлющая революцию философия была представлена Н. Бердяевым, публицистика - Ф. Степуном.
"Развитие русской революции, - пишет Ф. Степун в статье "Трагедия и современность", - сплошное предательство породившей ее идеи... Печальная смена этих подмен может в настоящее время считаться почти что законченной. Полумифический автор революции, народ русский, уже давно отшатнулся от своего трагического творения" 9.
Но "первое предупреждение" против инакомыслия уже грядет. В июне 1922 года "Правда" публикует статью "Диктатура, где твой хлыст?", которая своей стилистикой и непререкаемостью ярлыков уже предвосхищает худшие образцы хулительной публицистики 30-х годов. Поводом для гнева газеты послужила брошюра Юрия Айхенвальда "Поэты и поэтессы", касавшаяся истории русской поэзии. В литературном анализе содержался благоприятный отзыв о недавно расстрелянном Гумилеве, а также "контрреволюционное" мнение о том, что в поэтическом отношении Фет и Тютчев выше Некрасова.