Молодожены

И так далее и тому подобное. Я чуть ли не дословно передаю этот разговор – таким карикатурным он и был. Я «офонарел» (так бы она выразилась в начале шестидесятых годов, не упустив случая употребить модное тогда словечко). Я глядел на нее, слушал, запоминал… Невероятно интересно. Их манера разделывать последние новости и сервировать их своим читателям: еще не готово – теперь в самый раз – объедение, пальчики оближете – внимание! – перешли к следующему. Точно дозированное месиво из весьма умеренного прогрессизма и снобизма на потребу средних классов. Гибрид из вьетнамских военнопленных и последних моделей самых модных портных. Эдакий грубый комбикорм культуры для жвачных мелких буржуа вперемежку с панированными блюдами из меню интеллигенции. Этакая смесь претенциозности с подлостью… Все это я вдруг увидел своими глазами, и мне захотелось блевать.

Само собой разумеется, Вероника им не потребовалась, и приняли ее так доброжелательно, видимо, только чтобы оказать любезность приятельнице. Быть может, у них даже было смутное намерение дать Веронике попробовать свои силы в журналистике, заказать ей интервью. Но это намерение как-то рассосалось в последующие дни, потому что жизнь мчится стремительно, и каждое утро приносит целую прорву сенсаций и разных ошеломляющих новостей, все так заняты, так перегружены в «Горизонтах», да и повсюду… И я лишний раз удивился всеобщему ничтожеству – люди суетятся впустую, сами вечно чего-то добиваются и принимают тех, кто тоже чего-то добивается, обещают кому попало и что попало и тут же забывают об этом и переходят к другим делам… Люди, которые говорят друг другу по телефону: «Мы должны непременно повидаться», – и думают при этом: «Господи, какая зануда!» – и, несмотря на это, у них назначено не меньше шести встреч ежедневно, просто так, ни для чего, лишь бы изображать деятелей, лишь бы убедить самих себя, что они живут интенсивной жизнью… Существует целая система приспособлений, позволяющая этим марионеткам постоянно пребывать в безнравственном мельтешении: телефонные линии, сеть железных дорог, автобусные станции, мириады частных машин, армии машинисток и стенографисток, одним словом, прочный базис (как они выражаются), на котором разыгрывается этот вселенский фарс… О чем мечтают «молодые кадры»? О том, чтобы когда-нибудь быть в числе тех, кого вечерние газеты, столь падкие на светскую хронику, не колеблясь называют, чтобы поразить воображение пассажиров метро в часы «пик» VIP («Very Important Person»[30])… Зловещая картина нашего времени: вечерние газеты выставляют напоказ жизнь VIPов, чтобы растравить душу жителей предместий, пробудить у них всепожирающую тоску в духе мадам Бовари и усилить хроническую депрессию, охватывающую пассажиров метро к концу дня… С одной стороны, неприкрытый садизм, с другой – беспросветная тупость. Если вдруг задумаешься над всем этим, разве не задохнешься от презрения? Если вдруг задумаешься… Но правда требует признать, что в течение всего этого периода (в первые месяцы после рождения нашей дочки) я был почти все время спокоен и счастлив, главным образом из-за Мари. Она в самом деле занимала все мои мысли. Что до Вероники, то мне кажется, это было не так. Материнская любовь – вот еще одно из тех понятий, которое следовало бы пересмотреть, поскольку теперь модно пересматривать все наши укоренившиеся и, казалось бы, совершенно незыблемые представления. Пресловутая материнская любовь не такое уж всеобщее чувство, как это принято думать. Кто знает, может, оно больше связано с нравственными установлениями определенной культуры, нежели с инстинктивными движениями души? И кто знает, не будет ли все это «пересмотрено» в наш век? Когда родилась Мари, у меня возникло ощущение, пусть иллюзорное, что одно из конечных предназначений моей жизни реализовалось: я стал ответственным за другое существо. Ответственность, которую я чувствовал, была для меня в равной мере и бременем и радостью. Отныне я перестал быть центром всех своих помыслов, Мари естественным образом заняла это место. Вероника же, напротив, с рождением дочки нимало не утратила сознания автономности своей личности, не утратила своего аппетита к удовольствиям и радостям жизни. Конечно, она испытывала к малютке Мари и нежность и любовь, но жизнь с ее чудесами и обещаниями продолжалась, от нее еще очень много надо было получить, и материнство никак не должно стать этому преградой. В этом отношении Вероника была, безусловно, более современна, чем я, и, возможно, более прозорлива. Она, должно быть, предвидела время, когда наша дочь оторвется от нас, уйдет из семьи, а сама Вероника будет тогда еще привлекательной женщиной, которая ни от чего еще не отказалась и полна ожиданий. Кстати, во время одного из наших разговоров о будущем дочки она так сформулировала эту мысль: «Когда Мари исполнится двадцать, нам еще не будет пятидесяти. Мы будем очень молодыми родителями, как теперь и принято. Что мы будем делать, когда она выйдет замуж, чем мы заполним наш досуг?» Такого рода вопросы мне и в голову не приходили, настолько я был счастлив тем, что у нас есть этот маленький человечек, которого я каждый вечер брал на руки – и теплота этого тельца наполняла мое сердце нежностью. Тогда мне казалось, хотя несколько примеров в нашем окружении должны были мне доказать обратное, что наш ребенок является гарантией против разлада между нами, против крушения нашего брака – против беды.

Мы с Вероникой жили в однообразном привычном ритме, который создавал иллюзию стабильности. Время расходилось неизвестно на что, но кто в наши дни знает, куда оно уходит? Праздновались, как водится, дни рождения, зажигались маленькие голубые и розовые свечечки, которые надо было потом задувать. Так, из года в год, наша жизнь рассеивалась как свечечный дым. Мы все больше и больше удалялись от счастливого берега юности, где в течение скольких-то дней под аккомпанемент музыкальной шкатулочки каждый бывает принцем, беззаботным и бессмертным. Нам исполнилось двадцать шесть лет, а потом двадцать семь… Мы принадлежали уже к другой биологической и социальной категории, немножко менее бессмертной и немножко менее прекрасной, – к категории взрослых, но еще молодых взрослых, тех, кто голосует, читает политические еженедельники, имеет регулярный доход и рожает детей. Переход в эту новую категорию – дело нелегкое. Нам помогало все, что придумал наш век, чтобы смягчить столкновение с реальностью: вся машинерия, организующая теперь досуг. Наш автомобиль, уикенды в Нормандии, отпуск в Коста-Брава, в Сен-Тропезе (потом это будет Греция, Ливан). Телевидение. Синематека. Стопка книг, которые «необходимо прочесть» за год. Спектакли, которые «необходимо посмотреть». У нас обедали наши друзья Шарль и Ариана. Мы, в свою очередь, обедали у них. Мы вместе с ними ходили в те подвальчики, куда молодые пары из среднего класса обязательно должны ходить не реже раза в месяц. Все эти вечера, удивительно похожие один на другой, слились в моей памяти в один обед в ресторане – в один-единственный вечер, безвкусный и глянцевитый, как калифорнийское яблоко, которое не хочется укусить, даже когда оно изображено на обложке роскошного иллюстрированного журнала.

Один из этих вечеров, однако, четко выделяется на фоне остальных своим финалом и теми последствиями, которые он имел для нас. Начался он, как обычно, в ресторане с неизбежного при каждой нашей встрече стенания на тему о несчастной доле парижских автомобилистов.

– Я думала, что нам так и не удастся поставить машину, что мы всю ночь проездим вокруг этого ресторана. Операция «паркинг» становится все более нереальной.

– Меня так и подмывало врезаться в бамперы и смять их в лепешку.

– Он просто кипел. В буквальном смысле слова. Я боялась, у него начнется нервный криз.

– Не волнуйся. Тебе недолго придется ждать. Мне не избежать его, как и всем.

– Я ему говорю: поедем в сторону площади Мобер, может быть, там удастся поставить машину, и вернемся сюда на такси.

30

Очень важная личность (англ.)