Страница 21 из 25
Аномалии как объект художественной интенции представляются асистемными с точки зрения их внутренней текстовой организации, т. к. само их отличие от нормально актуализованной системы языка в речи Повествователя выступает как эстетически и стилистически значимое, т. е. осознаваемое в качестве художественного приема.
Аномалии как способ организации «художественного мира», напротив, представляют собой целую систему, со своими принципами и законами «аномализации», релевантными только для данного текста данного автора. Это системные аномалии, которые последовательно и закономерно участвуют в языковой концептуализации мира. Можно сказать, что сама аномальность выступает для такого типа художественной речи как мирообразующий и текстообразующий фактор.
Причем системность подобной аномальности возможна как внутриуровневая, когда мы имеем дело с наличием повторяющихся и взаимосвязанных лексических, грамматических, прагматических и пр. моделей аномальности, и как межуровневая, когда аномальная концептуализация мира органически сочетается с аномальным языком и аномальными принципами художественного повествования.
Однако для применения стратегии существуют особые требования к анализируемому автору – его художественная речь должна быть, так сказать, «комплексно аномальной», «образцово аномальной», т. е. «аномальной прототипически». Ярким примером органичной интеграции аномальной концептуализации мира, аномального языка и аномального типа повествования являются, на наш взгляд, произведения Андрея Платонова.
Феномен «странного языка» А. Платонова, несмотря на наличие уже достаточно почтенной исследовательской традиции, еще пребывает в стадии неразгаданности. При всем разнообразии разного рода аномалий и отклонений, заботливо диагностируемых практически всеми исследователями, «художественный мир» А. Платонова в целом поражает какой-то удивительной цельностью и гармоничностью, вопреки отталкивающей и даже эпатирующей дисгармоничности отдельных его атрибутов. При этом очевидно, что язык А. Платонова – своего рода эзотерический язык, требующий расшифровки.
Представляется, что выбор художественной речи А. Платонова в качестве объекта исследования аномалий поможет выявить и многие типологические закономерности аномальности в сфере языковой концептуализации мира. Несмотря на его неоспоримую уникальность, его, так сказать, «вызывающую» индивидуальность, «аномальный язык» А. Платонова в своих «референционных точках» [Степанов Ю. 1975] соотнесен с какими-то общими принципами «аномализации» «картины мира», естественного языка и привычного для «прототипического читателя» типа повествования, которые релевантны для определенного типа художественного сознания в культуре XX в.
В этом плане полезно комплексное сопоставление художественной речи А. Платонова с другим (на наш взгляд, во многом альтернативным платоновскому) способом «тотальной аномализации» мира, который представлен в своем концентрированном выражении в художественной речи обериутов – Д. Хармса и особенно А. Введенского. Сопоставление интересует нас в аспекте оппозиции «полного неостранения» (А. Платонов) и «полного остранения» (Д. Хармс, А. Введенский) как двух полярных принципов художественной организации произведения.
Художественный текст представляет собой сложное и многомерное образования, интегрирующее в единое, художественно осмысленное целое принципиально разноуровневые явления. В этой связи, например, Е.И. Диброва говорит об особых «категориях художественного текста», которые описывают разные стороны его содержательного конципирования и структурного и семантического оформления: «Категории текста являются универсальными понятиями связей, свойств и отношений предметов и явлений художественного мира. К ним относятся: онтологическая (субстантивная) категория со-бытийности; атрибутивные (характеризующие) категории со-бытийности: категории движения, пространства и времени; релятивные парные категории со-бытийности: категория автора и категория читателя; категория структуры (формы) и категория содержания; категория системы и категория компонента и т. д. Каждая из категорий структурирована и обладает внутренними субкатегориями разных уровней анализа» [Диброва 1998: 251].
Нетрудно видеть, что указанные категории распадаются, условно говоря, на группу категорий содержательного характера, релевантные для «художественного мира», включая сюда оппозицию автор / читатель, и группу категорий формального характера, релевантные для структуры текста и способа повествования.
Таким образом, основные вехи предполагаемого анализа выстраиваются по осям художественный мир – язык – текст. В научной литературе широко представлены разные траектории подобного анализа. Так, например, путь «в мир Платонова через его язык» реализован в одноименной книге М.Ю. Михеева [Михеев 2003], аналогичного подхода придерживается польский исследователь Мая Шимонюк в монографии «Деструкция языка и новаторство художественного стиля (по текстам Андрея Платонова)» [Шимонюк 1997] и др.
В этой книге принято иное направление анализа, близкое к воплощенному в книге О. Меерсон «Свободная вещь». Поэтика неостранения у Андрея Платонова» [Меерсон 2001], где от базового для «художественного мира» А. Платонова понятия «неостранения» автор идет уже к анализу языкового своеобразия писателя.
Наш вариант: от «художественного мира» А. Платонова – через его язык – к тексту, к воплощенным в нем принципам художественного повествования.
2.1.2. «Художественный мир»: объем и содержание понятия
Практически общим местом в современном «платоноведении» является положение о том, что «странный» язык писателя, который, по выражению Иосифа Бродского, пишет «на языке повышенной близости к Новому Иерусалиму» [Бродский 2001: 201], есть воплощение не менее странного «художественного мира», стоящего за текстами его произведений.
Именно к случаю языка А. Платонова как нельзя лучше подходят слова Т.В. Булыгиной и А.Д. Шмелева: «Еще более интересны случаи, когда говорящий стремится высказать столь глубокую мысль, что язык не дает возможности выразить ее непротиворечивым образом. Здесь мы сталкиваемся с абсурдом, источником которого является сама жизнь и который с древнейших времен интересовал философов, логиков, теологов, математиков. Здесь бессмыслица выступает как прием познания жизни, парадоксальное высказывание претендует на выражение глубочайшей истины» [Булыгина, Шмелев 1997: 450].
Понятие «художественный мир» есть интегрирующее понятие, отражающее тотальную установку автора-творца на творческое моделирование реальности, на ее, так сказать, «эстетическое пересоздание». Ср, например, высказывание Е.И. Дибровой: «Художественный мир – особый способ и форма освоения бытия, это явление художественной со-бытийности, т. е. со-причастности к бытию, воспроизводящей в художественных образах мир авторского духа. Будучи образотворческим явлением, текст выступает в непрестанном именовании и переименовании всего, что дух художника слова находит вокруг и внутри себя. Его диалог со своим духовным миром создает личную Вселенную» [Диброва 1998: 250–251].
Понятие «художественный мир» (или близкое к нему по объему и содержанию понятие «поэтический мир») может быть употреблено как по отношению к отдельному произведению, так и по отношению ко всей совокупности произведений данного автора.
Понятие «художественный мир» по отношению к отдельному произведению очень часто употребляется нетерминированно – просто как квазисиноним для выражения «художественный текст». Попытки формализовать это понятие для метаязыка филологической науки применительно к отдельно взятому художественному тексту восходят еще к теории хронотопа М.М. Бахтина [Бахтин 1975], теории архетипических сюжетных структур В.Я. Проппа [Пропп 1986] и др.
Эти попытки обрели обобщающий вид в известной статье Д.С. Лихачева «Внутренний мир художественного произведения» [Лихачев 1968], где мир художественного произведения, в полном соответствии с миром реальности, предполагает свою, особую пространственно-временную размерность, свою, особым образом организованную совокупность людей (герои), свою, особую событийность, свои параметры соотношения человека и среды и пр.