Страница 14 из 18
Среди наиболее ярких образцов данного рода выделяются дневники В.К. Кюхельбекера, Т.Г. Шевченко и ранние дневники В.Г. Короленко. Преимущественное положение Шевченко в данной группе очевидно: он считает дни до освобождения, а они запасаются терпением на долгие годы ограничения свободы.
Дневник велся Шевченко в период окончания солдатской службы, когда поэт ожидал официальный документ о своем освобождении. Импульсом к ведению дневника и послужило данное обстоятельство.
Сама идея дневника вначале представлялась Шевченко очень смутно. Лишенный всех форм духовного творчества в течение десяти лет, ссыльный поэт пытается компенсировать отобранную свободу активной литературной деятельностью в самом конце этого мучительного и долгого пути.
Прежде всего Шевченко хочет забыть ужасы солдатчины, утопить воспоминания о десятилетней каторге в незамысловатом бытописании – этом первом труде не по принуждению. Солдатское прошлое он хочет вычеркнуть из жизни и поэтому, как и Кюхельбекер, предпочитавший в своем тюремном дневнике совершенно сторонние темы, игнорирует чисто «солдатскую» тематику: «Одно воспоминание о прошедшем и виденном в продолжение этого времени приводит меня в трепет. А что же было бы, если бы я записал эту мрачную декорацию и бездушных грубых лицедеев, с которыми мне привелось разыгрывать эту мрачную, монотонную десятилетнюю драму? <...> Обратимся к светлому и тихому, как наш украинский осенний вечер, и запишем все виденное и слышанное и все, что сердце продиктует»[105].
Однако отсутствие ясного плана и навыка писания на первых порах затрудняют работу авторской мысли. В сфере внимания поэта оказываются совершенно незначительные предметы, и он сам над собой иронизирует по поводу того, что они невольно попадают в его журнал. Но юмор, с которым он принимается их описывать, истинно украинская лукавинка придают таким записям почти гоголевскую выразительность: «Сегодня уже второй день, как сшил я себе и аккуратно обрезал тетрадь для того, чтобы записывать, что со мною и около меня случится <...> Пока совершенно нечего записывать. А писать страшная охота. И перья есть очиненные <...> А писать все-таки не о чем. А сатана так и шепчет: «Пиши, что ни попало, ври, сколько душе угодно»[106].
С самого начала Шевченко не придавал своему журналу серьезного значения, считая его делом пустяковым, вроде случайно приобретенного и на время пригодившегося чайника, с которым постоянно сопоставляет дневник. В писании дневника Шевченко видит не труд, а развлечение, не потребность, а род литературной разминки перед предстоящим серьезным делом. К тому же его ближайшие планы не связаны с писательством: он мечтает заняться ремеслом живописца.
Признание Шевченко в акцидентальном характере его труда созвучны лирическому дарованию кобзаря. Приземленность жанра не согласуется с поэтическими полетами фантазии, которые обычно сопровождали его в минуты творческого вдохновения. Поэтому постоянство, с которым ведется журнал, вызывает у автора удивление, заставляющее его поскорее отогнать мысль о серьезности своих записок: «Не знаю, долго ли продлится этот писательский жар? <...> Если правду сказать, я не вижу большой надобности в этой пунктуальной аккуратности. А так – от нечего делать»[107].
По мере продвижения работы над дневником представление о его функции не меняется в сознании поэта. Но та аккуратность, с которой заносятся в него сведения о прожитом, находится в разительном противоречии с многократными попытками убедить себя самого в легковесности своих ежедневных занятий. Как уже бывало в таких случаях, общение с дневником становится для его автора органической потребностью. Поэт бессознательно отдается новой для него работе как привычному, жизненно важному делу: «Сначала я принимался за свой журнал, как за обязанность, как за пунктики, как за ружейные приемы; а теперь, и особенно с того счастливого дня, как завелся я медным чайником, журнал для меня сделался необходимым, как хлеб с маслом для чаю <...> Справедливо говорится: нет худа без добра»[108].
Дневник для Шевченко становится элементом духовного быта, от которого он отвык за десять лет и к которому теперь не без труда приобщается в качестве профессионального литератора. Но как только функция замещения перестает действовать, – а это случается в Петербурге, во время фактического прекращения ссылки, – необходимость в дневнике отпадает сама собой. Его место займут традиционные для сознания и образа жизни поэта культурные потребности. Но произойдет это не вдруг, а постепенно.
Занявший кратчайший промежуток времени в творческой эволюции поэта (один год), дневник отразил переходное душевное состояние Шевченко – от переживания одиночества к полнокровному восприятию внешнего мира. В этот период дневник не только помог преодолеть поэту «затянувшееся» время, но и стал для него своего рода психотерапевтическим средством. Через дневник накопившееся за годы психическое напряжение разряжалось в наименее острой и безопасной для сознания форме. Вот почему сам автор не может найти подходящего объяснения исходящим изнутри импульсам, заставляющим его словно против воли ежедневно обращаться к своему журналу: «Я что-то чересчур усердно и аккуратно взялся за свой журнал»; «<...> Счастливым для меня числом кончился первый месяц моего журнала. Какой добрый гений шепнул мне тогда эту мысль? <...> В первые дни не нравилось мне это занятие <...>»[109].
Итак, несмотря на многообразие творческих индивидуальностей авторов, все дневники едины по своей функциональной направленности. Дневник выражает психологическую потребность личности. Приступая к дневнику, его автор стремится включить ценности подсознательных переживаний в свою бодрствующую личность. Но не во всяком возрасте эти ценности имеют одинаковое содержание. Поэтому в каждом психологическом возрасте дневник имеет специфическое предназначение: отражает процесс социально-психологической адаптации (юность), объективирует явления душевной жизни с целью ослабления внешних и внутренних конфликтов (молодость и зрелость), выражает психологические проблемы критического возраста. В основе дневника лежит закон психологической проекции. В нем находят выход не выраженные другим путем содержания психики. Этот закон сохраняет свою силу даже в том случае, когда объектом изображения в дневнике являются события внешнего мира. В методе отбора таких событий выражается бессознательная установка автора на удовлетворение душевных запросов (см. выше о В.Ф. Одоевском).
Глава вторая
ВРЕМЯ И ПРОСТРАНСТВО В ДНЕВНИКЕ
1. Роль хронотопа
В отличие от других жанров дневниковая запись начинается с даты, а нередко и с указания места. Да и в самом жанровом названии содержится указание на периодичность как главную особенность дневника. Пространственные и временные рамки, таким образом, являются структурообразующим элементом дневника.
Датировка имеет место и в письме, но там она носит условно-установочный характер: содержание письма может не относиться (и часто не относится) к событиям дня его написания. Дата в письме воспринимается скорее как обозначение времени его написания и в этом смысле сродни почтовому штемпелю на конверте.
В мемуарах время абсолютно и статично. Оно является объектом осмысления и не входит на равных правах в современное течение событий. Мемуарист относится к прошлому как к завершенному временно́му ряду.
В художественных жанрах время и пространство идеализированы. Они изначально вводятся в замысел автора и строятся в соответствии с эстетическими законами произведения. Другим свойством художественного времени и пространства является замкнутость. Обе категории даны не как динамичный процесс, а как заданная схема с заранее известными параметрами.
105
Шевченко Т.Г. Дневник. – Т.Г. Шевченко. Собр. соч.: В 5 т. – М., 1964. Т. 5. С. 9.
106
Там же. С. 8.
107
Там же. С. 11.
108
Там же. С. 27.
109
Шевченко Т.Г. Дневник. – Т.Г. Шевченко. Собр. соч.: В 5 т. – М., 1964. Т. 5. С. 11, 58-59.