Посольство

Реневаль закрутил прощальную арабеску, положил трубку и чуть подался вперед:

- Прошу меня извинить. Чем могу быть вам полезен? - по-английски он говорил безукоризненно.

- Хотелось бы узнать, есть ли новости о Горенко и об утренней беседе нашего посла с министром.

- Никаких.

- А чем объяснялся такой резкий тон их разговора?

- Резкий тон? Вы читали сообщение ФРАНС-ПРЕСС? Мне нечего к нему добавить.

- Но вы не станете отрицать, что разговор был резким? Я слышал, будто министр сказал, что располагает данными о дея-тельности здесь ЦРУ.

- Об этом, мистер Остин, вам следует справиться в посольстве Соединенных Штатов.

"Может, он и впрямь не знает", - подумал Остин и спросил:

- А кто сделал эти фотографии?

- Повторяю, мне нечего добавить к сказанному и написа-нному, - тон был ледяной, но вежливый.

- Не пора ли вашей конторе заняться своим прямым делом? - разозлился Остин. - Сидите с кляпом во рту, а потом ещё обижаетесь, почему инкоры к вам не обращаются.

Подбородок Реневаля чуть дрогнул, он взглянул на Остина с едва угадываемой неприязнью:

- Мы обижаемся? Пока я заметил только, что обижаются ваши сенаторы, произнося оскорбительные для Франции речи. Если бы французское радио или телевидение позволило себе по отнош-ению к вашему президенту сотую долю того, что позволяют себе британские и американские СМИ по отношению к генералу де Голлю, нас замучили бы протестами. Мы не платим вам той же монетой и не отвечаем. И сейчас я не отвечаю - мои слова не для печати. Но, вы думаете, нам не жалко, что некоторые французские газеты не перепечатали редакционную статью из филадельфийского "Инкуайерера"? Я полагаю, многие собирались это сделать. - Он достал из ящика четвертьстраничную газет-ную вырезку и принялся читать: - "Жадность, высокомерие, не-благодарность. Пресс-конференции Шарля де Голля, проводимые раз в полгода, всегда содержат антиамериканские выпады, и состоявшаяся в понедельник встреча с журналистами исклю-чением не стала. Злоба, которой дышали его оскорбительные тирады, бессмысленность его обвинений превзошли, однако, все, что нам доводилось слышать раньше. Престарелый па-рижский тиран обвинил Соединенные Штаты в стольких грехах, что вопиющий абсурд содержания этой речи мог соперничать лишь с беспримерной наглостью её формы..." Тут ещё много интересного. А в конце де Голля сравнивают со свиньей, ва-ляющейся на грудах припрятанного золота. - Он положил вы-резку на стол. - И что же, мистер Остин, потребовал ли генерал извинений? Найдите в его заявлении хоть одно бранное слово по адресу вашей страны! И все-таки в США находятся люди, желающие оплачивать и тиражировать эти оскорбления.

- Если вас это удивляет, - сказал Остин, - то надо поскорее отозвать из Вашингтона и посла, и всех ваших консулов с советниками и ааташе, раз они не докладывают вам, что большинство американцев не только больше не доверяет Франции, не только уверено в том, что она стремится как можно сильней напакостить США, но считает: политика генерала приносит выгоду только Советскому Союзу.

Реневаль изящно приподнял левую бровь.

- Вся беда в том, что Франция проводит ту политику, которую считает нужным проводить, и ни перед кем не намерена становиться на колени. Скандал, да и только, вы не находите?

- Ожидаются ли новые делегации Красной Армии?

- Ожидается заход кораблей Шестого флота в Тулон. Вам это известно? А то, что мы разрешили проводить на Корсике тактические учения ваших войск? И протест не заявляем. Мы держим семидесятитысячную группировку в Германии и, не в пример некоторым, не требуем, чтобы немцы за это платили, не шантажируем Бонн угрозами в противном случае вывести ее! Мы за это не получили ни пфеннига. Мы содержим свою армию за собственный счет, потому что уважаем право другой страны на независимость. А независимость - хоть в политике, хоть в частной жизни - вызывает ненависть. Куда спокойней быть марионеткой, не так ли?

- Мосье Реневаль, - сказал Остин, затягиваясь сигаретой, - неужели вы всерьез считаете, что присутствие скольких-то там французских дивизий в Германии кого-нибудь в чем-нибудь может убедить, да ещё с учетом ваших взаимоотношений с Рос-сией? Неужели кто-нибудь засомневается, кого вы предпочтете, если придется выбирать между нами и русскими? Если бы вы только могли, вы завтра же вытеснили бы немцев из западной зоны - если бы могли или если бы сочли это выгодным! Выро-нили бы как печеную картошку, которая жжет руки! Достаточно вспомнить двуличие вашего правительства в алжирском вопросе.

- Я категорически против употребленного вами слова "двули чие", сказал задетый за живое Ревеналь.

- А как ещё это назвать? В чем обвиняли ваши соотечес-твенники де Голля? В обыкновенном надувательстве - в том, что он умудрялся делать так, чтобы обе стороны считали его своим союзником. Употреблялось и другое слово, месье Ревеналь, я только повторяю его: это слово - "предате-льство". Вся Франция повторяла его, и даже те, кто был его товарищем по оружию.

- Это совершенно превратное толкование наших действий в Алжире...

- Не думаю! И кроме того, мы читали его "Сын меча" и пом-ним, какие необъяснимые и внезапные зигзаги проделывал ваш лидер! Для него переметнуться от Америки к России - фортель не более сложный, чем перейти от поддержки израильтян к помощи арабам.

- Мистер Остин, - сказал Реневаль, - я считаю, что в этих стенах подобные выражения даже в частном разговоре...

- Я пытаюсь рассуждать здраво.

- ..недопустимы.

Зазвонил телефон.

- Мы можем продолжить нашу дискуссию, если вы считаете её полезной...

Телефон издавал резкую, почти непрерывную трель. Остин встал и сухо поклонился.

- Как-нибудь в другой раз. Я спешу. Доброй ночи.

Реневаль поднялся и отвесил ему церемонный полупоклон.

- Как вам будет угодно, мистер Остин. Доброй ночи.

В дверях Остин услышал, как он проговорил в трубку:

- Bonsoir, mon cher ami...

Kогда без четверти девять Шеннон вошел в посольство, он по лицу Даннинджера сразу понял: опять что-то стряслось. Даннинджер вкратце рассказал о недавнем происшествии.

- Конечно, я виноват, мистер Шеннон, что так обошелся с ними. Наверно, надо было бы вызвать мистера Гэмбла, да я не сообразил... Они ведь могли оказаться кем угодно.

- А что они успели увидеть?

- Ничего, мистер Шеннон, поверьте мне, ничего. Они не успели.

- Фрэнк, вы уверены в этом? Скажите честно.

- Они увидели только, что мы на ушах стоим, а по какому поводу неизвестно. Вы уж им наплетите что-нибудь об уси-ленном варианте охраны...

- Ну, ладно, - морщась, ответил Шеннон. - А какие вести от доктора Лоуренса?

- Он ушел вместе со своим ассистентом.

- Уже ушли?

- Да. Оставили сестру и мисс Хилъярд. Вам просили пере-дать , что все обошлось.

- А когда вернутся?

- Утром.

Что ж, хоть эта новость обнадеживает. Трое репортеров сидели под присмотром Уайлдсмита в приемной Отдела Социальной Защиты. Они слегка присмирели - а старший вообще был исполнен раскаяния - но все же возмущались по поводу "идиотской пальбы". Шеннон, напустив на себя служебную непреклонную суровость, заявил им для начала, что передаст их полиции, что офицеры безопасности имели полное право применять оружие в связ с постоянными угрозами из-за Вьетнама, но потом сменил гнев на милость, и троица ушла, довольная, что так легко отделалась. Даннинджеру он велел заявить о найденном чемодане в полицию, а чемодан - забрать со двора.

Он шел через вестибюль с сигаретой в зубах и не в силах был справиться с мрачными предчувствиями. Ну, сколько же это ещё может тянуться? Французы мешкать не стали: радио - проголлистское агентство - уже взяло весьма высокую ноту, посвятив чуть не весь выпуск новостей американскому по-сольству и требуя выдать Горенко, а не то худо будет.

Посол в своей резиденции давал обед в честь сенатора Дузенберга, одного из добрых вашингтонских знакомых, если не друзей, советника. Дузенберг входил в сенатское меньшинство, специализировался по европейским проблемам, чрезвычайно остро критиковал поведение посла и требовал, чтобы США в отместку за требование де Голля вывести американские войска перехоронили на родине останки погибших во время войны.