Страница 107 из 114
Такая логика, к сожалению, встречается нередко. И во многих ведомствах. Каждая новая задача, всякая последняя инструкция или кампания кажется некоторым деятелям единственной, автоматически отменяющей все предыдущие. Скажем, когда поступает указание обратить внимание на бобовые, то, кроме этих актуальных бобовых, уже ничего в уме не держат — ни пшеницу, гори она огнем, ни овес… Если статья, скажем, о преподавании, то при чем тут воспитание? Логика — все та же… Главное — выполнить конкретную задачу, хорошо от этого будет людям или худо — неважно.
Но вернемся к Глану. Конечно, ему не место в журналистике. Но, повторяю, не в нем дело. Тут надо смотреть в корень… Откуда-то почерпнул ведь он уверенность в своем праве делать из живых душ «материал», на каких-то примерах воспитывался, в журналистской своей будничной практике утверждался. Если оружие стреляет «не туда», несут ответственность не только те, кому оно лично вверено.
Неужели ваш материал, товарищ Глан, не смотрели другие товарищи, более старшие, которые должны были понять?..
Такие товарищи, безусловно, были. Достаточно вспомнить, что на последней странице каждого номера журнала публикуется список редколлегии. Всего там четырнадцать фамилий…
1964
ГЕЛИЙ ЛУПЕТКИН
Вечер. Золотые огни, как положено. Молодой весенний дождик, который по неопытности еще не льет, а только брызгает. Естественно, плащи, зонтики, лужи. И вдруг с Большой Средней улицы на Малую Среднюю выезжает поливная машина. Выезжает, разворачивается и к умеренному господню дождю присоединяет свой, куда более мощный. Словом, поливает.
Мы остановили эту удивительную голубую машину и кинулись расспрашивать шофера-механика: как так? Почему так? Но шофер-механик вдаваться в подробности отказался, поскольку он человек маленький и имеющий ясные указания. Он только посоветовал пойти в коммунальный трест к товарищу Лупеткину Гелию Семеновичу, который все знает, в том числе и это.
Я ожидал встретить в тресте какое-нибудь бюрократическое чудище. Я представлял себе этакого мордоворота в коверкотовом пиджаке, с тремя авторучками в кармане и четырьмя телефонами на столике. Я ожидал увидеть персонажа с агитплаката «Не проходите мимо», под которым всегда пишут ужасные обличительные агитстихи: «Всем тем, кто наш покой нарушит, суровый мы дадим ответ, всем бюрократам и чинушам самое решительное — НЕТ».
И вдруг, представьте себе, за скромным столом, с одним черным телефоном довоенного образца сидит человек с милым, открытым розовым лицом, исполненным спокойного благородства. Представьте себе лицо микеланджеловского Давида, но только изваянное из другого материала. Пожалуй, из туалетного мыла. Человек поднялся из-за стола мне навстречу и сказал:
— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Я вас слушаю.
Я понял, что вижу перед собой союзника, и не ошибся. Товарищ Лупеткин Гелий Степанович содрогался от негодования, когда говорил об этих чудовищных рейсах поливальных машин в дождь. А в конце вдруг сказал с бесконечной горечью и скорбью:
— Но ничего же, ничего невозможно тут поделать! Это выше нас с вами!
— Но почему же, почему?! — воскликнул я, не решившись ответить на его высокий монолог какой-нибудь обычной, односпальной фразой. — Коль дождь идет, так пусть не ездят.
— Как вы можете?! — воскликнул Гелий Степанович и в ужасе замахал руками. — Очковтирательство? Приписки? И это в то время, когда наше общество беспощадно каленым железом выжигает такие пережитки. А я, понимаете, возьму вдруг и замараю свое имя, свою, понимаете, честь приписками. Нет, ни за что!
— Да нет, что вы, — сказал я. — Боже упаси, я вовсе не толкаю вас на такое… Пусть не ездят поливать, когда дождь, и в сводках пусть пишут правду: мол, не ездили, дождь был…
— Так я, по-вашему, пойду на то, чтобы люди в рабочее время били баклуши? Просиживали, понимаете! Я буду у себя в тресте тунеядцев плодить?! Сегодня дождь? Так! И завтра, может, будет дождь, и послезавтра дождь. А там, глядишь, поедет товарищ в специально отведенные местности на срок до пяти лет. Нет уж, товарищ дорогой, моя совесть руководителя не позволит мне до такого докатиться. И людей докатить! Нет!
— Но, может быть, пусть тогда ездят в дождь на мусоровозках. Вот у вас машины стоят, а мусору в городе изобилие…
— Вот вы на что меня ориентируете?! Хорош бы я был, если бы подался на подобный путь! Предположим, план я так выполню. Но как? В целом! А по видам работ? Нет! По мусору будет сто сорок процентов, а по поливке только семьдесят. А послушайте печать, и радио, и органы… Все требуют от нас неукоснительного выполнения плана, этого незыблемого государственного закона! Не только выполнения по валу, но и по номенклатуре. И никто не заставит меня ради высокой цифры, ради какой-то выгоды идти вразрез, понимаете, с тенденцией нашего народного хозяйства, которое с таким трудовым и политическим подъемом…
— Значит, нет выхода? — спросил я в отчаянии.
— Не знаю, быть может, для каких-нибудь арапов или чинуш, для ловчил, потерявших, понимаете, совесть и честь, есть какие-то выходы и лазейки. Но я на такое не пойду! Мне мое доброе имя, мне мои чистые руки, мне мой спокойный сон по ночам дороги! Нет уж, извините!..
Я вышел потрясенный. И даже холодный майский дождик не погасил пылания моих щек. На мне был новый пиджачок из какого-то влагобоязненного синтетика, и пришлось попроситься в кабину попутной машины, выезжавшей из трестовского двора. Она ехала как раз в мой район поливать нашу улицу от гостиницы до горисполкома…
1963
СТАРИК ПОХАБЫЧ
Когда-то, давно, служил у нас в редакции Филипп Иванович Шкавро, этакий маленький злющий мужичок с косой бороденкой. Был он то ли кладовщик, то ли завхоз, не разберешь кто. Он чувствовал себя человеком бывалым и настойчиво делился с нами, мальчишками, разными знаниями.
Филипп Иванович точно знал, что все торговые работники — ворюги, все трамвайные кондуктора — хамы, секретарши живут со своими начальниками, а артистки с директорами театров, железнодорожные проводники — спекулянты, поэты — пьяницы, танцовщицы из балета… вообще ужасно сказать.
Мы его ненавидели и звали «Старик Похабыч».
С тех пор прошло лет двадцать, а я его часто вспоминаю, этого Филиппа Ивановича, в десять тысяч раз чаще, чем хотел бы. Он, как Будда, перевоплощался то в случайного встречного, то в соседа по гостинице, то вдруг в какого-нибудь доброго знакомого.
Последнее перевоплощение было в Феодосии. На сей раз это был человек из очереди на автобусной станции.
— А чего ж им не летать? — сказал этот человек и понимающе подмигнул плакату, на котором простецки улыбались космонавты в марсианских шлемах. — Милое дело!
Было в его почти интеллигентной внешности что-то такое, что помешало нам осадить его на месте. Эта благородно посаженная голова, эта улыбка, спокойная и победительная, эти густые брови, очень годные, чтобы их «сурово насупить»…
Видимо, за ним стояло что-то такое, что давало ему право… И может быть, даже они сами почтительно зовут его батей или там Семеном Артуровичем, а он их по-отечески журит за разные космические промахи: не дело, мол, говоришь, Герман, постыдился бы…
Я робко пошел за этим человеком. И он, ничуть не удивившись моему интересу, продолжал уже для меня одного:
— Видно, вы не знаете, какие у них материальные условия?
Я не знал. Спутник объяснил все досконально. Сколько тысяч (в новых деньгах, ясное дело) выдается космонавту, когда он соглашается, и сколько платят за полет (суточные, это уж как положено, а еще за каждый виток особая плата). Чем больше витков накрутишь, тем выгодней. Ему верный человек объяснял. Да и сами подумайте: с чего это, когда набор объявили, столько народу вызвалось, прямо отбоя от желающих не было…
Конечно же это был старик Похабыч. Я узнавал его великолепную дельность, полнейшую ясность миропонимания, исключающую всякие сомнения.