Страница 45 из 70
Он даже не убивал Вику Цвигун.
Она сама!
Ему принадлежала только инсценировка. Магнитофонная запись, включенные фары, грубые мужские голоса, хлопанье дверей, тяжелые шаги…
Переписал на пленку фрагменты из «страшных» боевиков, смонтировал, склеил… Ну, знаете, это «наше новое кино». Все эти излюбленные фразы новых режиссеров: «Ну, где эта сука?! Попадись она мне в руки…» — и тому подобное…
И Виктория Цвигун застрелилась сама — от ужаса, от ожидания… В полной уверенности, что некие молодчики, подосланные, заявились по ее душу…
Надо и здесь отдать себе должное — это он, он сам и внушил ей такую мысль… Внушил, что будто бы по ее следу уже идут бандюки, намеренные проучить — таков заказ! — зарвавшуюся шантажистку.
«Ничего себе «только инсценировка!» — возразила ему некая уцелевшая еще в неприкосновенности частичка прежней его души. — Только инсценировка… Нормальный человек не в силах «объять» разумом такой ход режиссерской мысли… От этой дьявольской режиссуры веет хладом могильным».
«То есть что же, остается предположить, что я ненормален? Чушь! Полная чушь!..»
И с этой невообразимой чушью он согласиться, разумеется, не мог никак.
Петя нахмурился… Сквозь приоткрытую дверь ему хорошо было видно жену…
Анна сидела в гостиной перед увядшим букетом роз. И смотрела на него, как зачарованная… Это ее занятие продолжалось уже добрых минут двадцать… Розы давно пора было выбросить — они потемнели и засохли…
— Неспроста, — хмыкнул Стариков.
Вообще у Пети все последнее время отчего-то было ощущение, что его жена того и гляди может исчезнуть. Как будто он взял что-то, что ему не принадлежит, — и вот-вот обман обнаружится, и он лишится добытого…
Возможно, он не так уж и преувеличивает. Если в один отнюдь не прекрасный день тот, кто подарил Ане эти розы, проявит решительность… Старикову останется только паковать чемодан.
Посвистывая, Петр вошел в гостиную. Остановился рядом с женой:
— Ты увлеклась собиранием гербария?
Петя щелкнул по засохшему розовому бутону, и лепестки, с легким, как папиросная бумага, шуршанием осыпались на стол.
— По-моему, этим цветам давно пора в помойное ведро. Если не возражаешь, я займусь уборкой.
И он протянул руку к розам.
— Нет! — Анна покраснела и обняла розовый букет, защищая его.
— Вот это реакция… — Петя принужденно рассмеялся.
— Реакция как реакция!
Аня нахмурилась.
— Не стоит так переживать… Я куплю тебе другие. Новые, свежие, дорогие, красивые… Какие ты хочешь? Оранжевые, красные, белые… может быть, голубые в крапинку? Или…
Петя хотел сказать: «Такие, как я подарил тебе тогда в кафе «У рыжего». Ты помнишь те розы? Я подарю тебе точно такие же снова». Но Стариков не сказал этих слов. «Нет смысла давить на сентиментальность, если…»
— Я не хочу другие, — Анна опустила глаза.
«Да, нет смысла давить на сентиментальность, если человек не способен устоять перед красивыми цветами. Очевидно, не так уж и важно, кто дарит… Главное, чтобы розы. Он — с теми розами! — первым догадался… А теперь вот появился другой — и тоже догадливый, с розами! Такова жизнь».
— Как хороши, как свежи были розы… — пробормотал Стариков и вышел из комнаты.
Анна смотрела на свою ладонь…
От розового шипа на пальце заалела капелька крови.
Ему очевидно было, что эта девушка что-то почувствовала… Ведь слепые обладают удивительным внутренним зрением!
— Кровь? — спросила она его тогда.
— Да, — ответил он. — Чинил крышу. Потом… Менял стекло на веранде и порезался.
— У тебя совершенно другой голос, когда ты говоришь неправду, — грустно улыбнулась девушка.
— Ну, хорошо, допустим… Ты что, разлюбишь меня, если я солгал?
— Я?..
Девушка растерянно замолчала.
Она никогда не говорила ему, что любит! Разве слепая девушка имеет право навязывать свое чувство?! Более того, она была уверена, что успешно это чувство скрывает.
И то, что он, оказывается, знал, оказалось для нее почти шоком. Впрочем, почти приятным.
К тому же он так неожиданно и просто озвучил ее «страшную тайну». Тайну, которую она сокровенно скрывала от всех, и в первую очередь от него, годами… И была уверена, что унесет ее с собой, что называется, в могилу.
Девушка сидела, ошеломленная этой неожиданностью.
— Разлюбишь? — настойчиво повторил он свой вопрос, не собираясь щадить ее любовь к секретам.
— Нет, — тихо ответила она.
— Ну вот видишь…
Он взял ее руку и поднес к губам. Рука задрожала.
«То, что она знает про кровь, это опасно… — думал он, удерживая ее ладонь в своей. — Она привыкла все рассказывать родителям. Абсолютно все. Даже самые мелкие происшествия из своей жизни. У них самое тесное, доверительное общение без малейших тайн… Такова ее жизнь — ей ведь попросту не с кем больше разговаривать. И она, конечно же, расскажет им про кровь и что я солгал… Те непременно встревожатся. Во всяком случае, не пропустят мимо ушей… Ведь весь поселок и так взбудоражен, все никак не успокоится из-за цыганки… Слишком все здесь близко… территориально. И это опасно. Очень».
К тому же… Он верил сейчас: история про режиссера, который на похоронах жены расставлял в нужном ему порядке родственников и знакомых, выстраивая мизансцену, была правдой…
О да, у нас, людей искусства, все на продажу — на святую продажу!
Неделю он обдумывал тогда эту постановку… Идея давалась ему нелегко… И наконец он пришел к ней вновь…
Он смотрел на незрячее лицо девушки, сидевшей в качалке под яблоней, подставившей его закатному солнцу…
О небо! Как покой ее прекрасен!
И бес, азартный и циничный бес искусства, которое созвучно слову — искус, искушение! — толкал его в ребро… «Давай! Такого не было еще ни у кого!»
Он стал мысленно прокручивать в голове знакомую назубок «Иоланту»:
Поляна, на которую они пришли, была усыпана белыми цветами… Белое и красное. Она слепая и не знает, какая из двух роз красная… Бедная Иоланта. Не знает, что такое красное. Теперь узнает.
Кровь, как обычно, привела его в ярость.
Может быть, все дело в оковах воспитания?! Может быть, в нем всегда жила ярость… И он, хороших манер, просто подсознательно хотел найти ей пристойную оболочку?
И все это: мизансцены, опера, «как у великого Дормана», — просто самообман?! Предлог для выхода животной ярости и злобы на судьбу, на обстоятельства, на то, что вставало в его жизни поперек его планов и что он так долго в себе подавлял.
Упертые — большая опасность для окружающих… Если бы он, потерпев неудачу в одном, попробовал другое, поискал третье… Люди, готовые к многовариантности жизни, — альтернатива упертым.
Но он был страшно, страшно упертым. Всегда хотел достичь одного — славы в искусстве.
Он снова вернулся тогда мыслями к «Иоланте»:
«Творец… Она слепая! Несчастная! Страшная догадка!»
«Могу ли я пламенно желать того, что смутно только понимаю?»
Именно такое душевное состояние больной необходимо для успеха операции.