Точка опоры

Узнав о его стесненности в расходах, Ленин написал в Самару, чтобы Бродягу не ограничивали в деньгах: они ведь необходимы при таких разъездах.

А летучий агент, почитай, уже десятый раз заполнял свой чемодан. Только из одного смоленского склада он снова взял пять пудов "Искры" и "Зари".

Время было тревожное. То в одном, то в другом городе - провалы, и Михаилу Александровичу нелегко было ускользать от хитро расставленных жандармских ловушек.

Из многочисленных рассказов комитетчиков, с которыми он встречался, ему стало известно, что всех обвиняемых в распространении "Искры" отправляют в киевскую тюрьму. Не только из губернских городов, но даже из Петербурга и Москвы. Это насторожило его. Готовится что-то большое, невиданное за последние годы. За арестами может последовать громадный судебный процесс - удар по искровцам. Похоже, его не избежать.

И эти почти одновременные аресты в нескольких губерниях, конечно, не были случайными. В руки жандармов попала какая-то ниточка, и вот они разматывают клубок. Все арестованные в своих тайных письмах на волю утверждают: провокация! И все уцелевшие во время жандармских набегов тоже говорят о провокации. Но где ее истоки? С чего это началось? Не с писем ли?

Михаил Александрович долго и мучительно думал об этом и под конец счел своим долгом предостеречь редакцию "Искры".

"Не читаются ли предварительно получаемые вами письма, - писал он во время краткого отдыха на одной из явочных квартир, - надежна ли ваша прислуга, если она у вас есть, ваши квартиры и пр.? Живя в Европе, не забывайте, что вы окружены русскими шпионами. В особенности будьте осторожны с оказиями, едущими к вам и обратно. Если не вы, так эти оказии уж наверно окружены провокацией".

Положив ручку, Сильвин задумался: отправлять ли такое письмо? Не сочтут ли его паникером?..

...Все началось с московской охранки.

Леонид Меньщиков, чиновник для особых поручений, начинавший свою службу с рядового филера, изнутри закрыл на замок дверь сверхсекретного кабинета и, вернувшись к своему бюро из дорогого красного дерева, углубился в расшифрованное письмо. "Фекла" сообщала "Соне" горькую для нее весть: "У нас арестованы чуть не все прежние люди: Грач, Лейбович, Красавец, Лошадь, Дементьев (транспортер) - и потому все функции в расстройстве".

- Так! - Меньщиков на секунду оторвал глаза от письма. - Грача они, похоже, ценят больше всех. - И снова склонился над письмом: - "Приходится спасать остатки". Интересно, как же они думают спасать? - Перевернув листок, на второй странице письма уткнулся синим карандашом в наиважнейшую строку: "Поэтому было бы чрезвычайно важно, чтобы Грызунов, например, повидался... с Семеном Семеновичем..." (Северным Союзом).

Перечитав письмо и подчеркнув клички, Меньщиков отправился к Зубатову. Тот пришел от письма в восторг:

- Тут и явка в Воронеж! И пароль! Леонид Петрович, тебе счастье в руки! За будущую ликвидацию Семена Семеновича орден обеспечен! Немедленно в путь! С вечерним поездом. Ты - делегат от редакции "Искры". Представляешь себе, как возликуют крамольники, не ожидающие подвоха.

На первой явке в Воронеже Меньщиков спросил: "У вас есть "Воскресение" Толстого?" Ему ответили: "Нету, но есть "Дурные пастыри" Мирбо". Все так, как было в письме. Обрадовались "делегату", собрались послушать новости. На прощанье дали явки в Ярославль, Кострому и Владимир. За какую-то неделю Меньщиков, назвавшийся Иваном Александровичем, объехал все эти города. Возвратившись в Москву, написал подробнейший доклад, тем самым подготовив аресты почти всех деятелей Северного Союза. В одном Воронеже по его доносу было схвачено сорок человек.

Минует пять лет. Меньщиков не поладит с новым директором департамента полиции, увезет в Париж копии многих документов охранки и опубликует в нелегальной печати имена целой своры провокаторов, ищеек и филеров, позднее в публичном покаянии попросит "прощения у всех тех, кто так или иначе потерпел" от его действий в роли чиновника Охраны, и даже скажет, что он, выдавая предателей, оказал немалую услугу революционным организациям.

Но тогда, в 1902 году, усердно строча явно провокаторский доклад о своей изощренной поездке, он оказывал дьявольскую услугу царизму. И жандармские набеги на рабочие кварталы северных городов возрастали, тюрьмы переполнялись.

Потому-то у Михаила Александровича и вырвался на бумаге крик души:

"Простите, что я позволяю себе напомнить об осторожности вам, искушенным в опыте по меньшей мере не меньше моего, - продолжал он писать в редакцию "Искры". - Но обстоятельства таковы, что я уже падал духом и приходил в отчаяние. Во-первых, становится грустно от сознания, что 2 - 3 месяца - средняя продолжительность политического существования. Согласитесь, что срок обидно короткий. Во-вторых, у меня теперь множество связей, я везде являюсь, меня все знают и уже начинают посматривать на меня косо, мое положение становится невыносимым..."

Отправив письмо, он тут же стал упрекать себя: не надо было так. Помимо воли вырвалось что-то похожее, мягко говоря, на уныние. Ведь есть же для него примеры. Вот, скажем, Зайчик не предается трусости. И Медвежонок не трусит. А он, Бродяга, вдруг раскис. Даже стыдно вспоминать.

И Михаил Александрович, загрузив чемодан, опять помчался из города в город. Вскоре он дал отчет: продал искровской литературы на 1822 рубля 55 копеек.

6

- Здравствуй, Пантелеймоша! Друг мой!

- Михаил! Наконец-то припожаловал в благословенный град Псков!

Друзья обнялись, похлопали один другого по плечам. И Сильвин нетерпеливо сказал, что после бессонных ночей буквально валится с ног и хотел бы залечь, как сурок в норе. Лепешинский успокоил его: Ольга Борисовна уехала в Швейцарию слушать лекции в Лозаннском университете, дочку взяла с собой, сам он сейчас уйдет на службу, и вся квартира в полном распоряжении гостя. Он сойдет за его родного брата, изредка навещавшего Псков. Пусть пьет чай, пусть отдыхает.

Но Сильвин к чаю не притронулся. Торопливо сбросив одежду, свалился в постель. И проспал весь день.