И ад следовал за ним

Сразу же после обмена восторгами по поводу моего визита, славной погоды, жел­теющей листвы, прошедшего дождя, победы «Арсенала», предстоящих скачек в Дерби, йоркширского пудинга и предстоящих реформ частных школ дышащий энтузиазмом Базилио (такую кличку я наклеил на него за усы и кошачьи повадки, тем паче, что сестру Кэти, проживающую с папой, звали Алиса, то бишь лиса Алиса) повез меня осматривать свои парники в пяти милях от города, и там я втайне порадовался заветам Учителя по поводу идиотизма деревенской жизни.

Домашняя трапеза проходила на кухне, увешанной венками из красных луковиц и пузатыми, заделанными в солому бутылками из–под кьянти, потолок украшала рыбацкая сеть (тут меня невольно посетила до тупости оригинальная мысль, что Базилио ловит ею женихов для своих дочерей,— тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!), за которой светились морского цвета лампы.

— Судя по акценту, вы родились в Америке, Алекс? — Он задал вопрос в тот мо­мент, когда я уже давился куском мерзкого сала, именуемого залеченной свиной ногой.

Я мужественно отложил нож и выпрямился, как в седле:

— Я родился в Австралии, полковник, но, конечно, жил в Америке. Есть во мне и немного итальянской крови. Скажу честно: на родину меня не особен­но тянет[18], я при­вязался к Лондону и счастлив, что Австралия пока еще входит в Содружество Наций, во главе которого стоит английская королева.

В свою легенду я вжился настолько глубоко, что мог повторить ее во сне,— наш дядька обожал будить по ночам и подвергать перекрестному допросу, ссылаясь на бога­тый опыт тридцатых годов, когда нашего брата хватали на границе свои же ребята, пере­одетые в форму иностранных пограничников. Вот это была настоящая проверка на проч­ность, веселенький допрос под пистолетом, а иногда и с прикладами и мордобоем, мно­гих отсеивали, но зато какие оставались люди! Какие люди! Не то, что нынешнее племя, богатыри…

Иногда мне даже казалось, что я действительно Алекс Уилки и никогда даже не бы­вал в великом Мекленбурге.

Во время обкатки я посетил Австралию и целый день бродил по местам своего при­думанного детства: небольшая деревушка недалеко от Мельбурна (пришлось зайти в школу, церковь и пивную, поболтать там о живых и мертвых и особенно о папе Уилки, шекспироведе, которого хорошо помнили,— сам я прикидывался дальним родственником из Америки), добротные каменные коттеджи и ни тени аборигенов, страусов и кенгуру.

Визит на кладбище я, естественно, оставил на десерт как самую сладкую часть своего вояжа — сельские кладбища прекрасны своей неприхотливостью и чистотой, и сердце наполняется тоской, когда стоишь у фамильного склепа, где, кроме прочих, высе­чено и имя Алекса Уилки, умершего в возрасте 8 лет, «спи, наш мальчик!» — просто и проникновенно начертали уже лежавшие рядом родители.

Конечно, вся сказочная легенда разлезлась бы, как похоронный бумажный костюм под дождем, покопайся в ней контрразведка и попроси австралийских коллег проверить, существует ли Алекс Уилки, эсквайр, ныне владелец радиофирмы в Лондоне,— впрочем, ни одна «липа» не способна выдержать серьезной проверки, а потому «скользи по лез­вию ножа, дрожа от сладости пореза, чтоб навсегда зашлась душа, привыкнув к холоду железа», как написал однажды акын Алекс, не взявший никаких литературных генов от своего бати–слесаря.

Вечер в Брайтоне тускло тянулся и переместился из кухни в гостиную, к традицион­ному камину с горкой свежих поленьев — Римма мечтала о таком камине на даче и о самой даче, но, увы, несмотря на все домыслы соседей о гигантских заработках на Севе­ре (моя легенда для соседей по дому в Мекленбурге), княжеская казна наполнялась слабо, а таскать и толкать на «черном рынке» системы и дубленки я считал неприличным и рискованным делом,— пусть на этом ристалище соперничают подкрышники с диппас­портами, не зря ведь их супруги[19] мотаются туда и обратно, делая «бабки» на челночных операциях.

Впрочем, мой антивещизм с годами слабел. Мекленбург по статистике богател, и если раньше о собственных дачах помалкивали (государственные принимались как приятная неизбежность), то теперь они входили в моду, и Монастырю выделялись участ­ки, которые делились в острой борьбе и в зависимости от служебного веса — спеши, лошадка! торопись, ездок!

Римма ухитрилась завоевать кусок земли лишь совсем недавно и бредила прокля­тым камином («Ты будешь ходить в лес и собирать сухую хвою… зна­ешь, как чудесно пахнет, когда горит в камине?» — и я видел свою сгорбленную фигуру с мешком лапника за плечами и отвечал словами Учителя: «Когда мы победим в мировом масштабе, мы сделаем из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира!».— «Тьфу, — говорила она,— опять этот бред! Собственность облагора­живает, Алик, она заставляет человека работать!» — «Собственность делает человека рабом! Посмотри на Чижика: он живет только дачей, вся его жизнь в заборе, семенах и огороде!» — «Конечно, тебе приятнее пить, а не вкалывать!») и даже купила книгу о ками­нах, достала где–то заморские изразцы, в конце концов я плюнул на все, пусть строит дачу, камин, мансарду для друзей, которых не было, площадку для вертолета! Пусть про­дает хоть все шмотки и машину, и Сережкину технику! Катитесь вы все в тартарары!

Догорели последние угли, и я был препровожден в сиротски обставленную комнату с железной кроватью, воскресившую в моей памяти дни в семинарии, когда я жил в одной келье с Чижиком и боролся с ним не на живот, а на смерть за священное право спать с закрытой форточкой, записанное еще в хабеас корпус акте.

Душа полковника Ноттингема взошла на дрожжах морского владычества Британской империи, она презирала слабых и изнеженных — в комнате свирепствовал полезный для здоровья холод[20], на подушке лежали hot water bottle[21], накрахмаленная пижама и красный колпак, словно взятый напрокат у санкюлота.

Прыгая с ноги на ногу на ледяном полу, я напялил пижаму и фригийский колпак — как ни странно, но все оказалось впору — и приготовился к встрече пожилых привидений в белых простынях, которые ворвутся ночью в комнату, гремя многострадальными костя­ми, и загонят в затхлое подземелье с грудой пыльных скелетов. Я выкурил трубку по поводу этих страхов, накрылся тяжелым байковым одеялом, съежился, как улитка в раковине, и прижал к ногам hot water bottle.

Далее история развивалась весьма динамично и увлекательно (попади, не дай Бог, на мое место Маня — уже кричал бы дурным голосом: «Полиция! Провокация!» и бегал бы по апартаментам, призывая свидетелей, которых по старой привычке он называл по­нятыми), в ней присутствовали и скрип двери, и запах «Шанель 5» («ах, не люблю я вас, да и любить не стану!»), и hot water bottle, катавшаяся в ногах, и даже ботфорты, которые я так и не увидел во мгле.

Затем мы с Кэти стали встречаться в Лондоне, иногда она оставалась у меня в Хем­стеде, и я на другой день смотрел смущенно в удивленные глаза миссис Лейн и ее не ме­нее шокированного сеттера.

— Забавный ты человек,— сказала однажды Кэти,— до сих пор не могу понять, чем ты занимаешься[22]. В бизнесе ты профан, это даже папа сразу подметил[23]…

Я снисходительно усмехнулся: эге, куда тебя занесло! Ничего себе скромная парик­махерша с Бонд–стрит! Сделаем выводы, постепенно спустим все на тормозах, умело отвадим с хемстедских вершин, иди к чертям, крошка моя!

— Я люблю тебя! — сказал я и нежно поцеловал Кэти в щеку.

Дело, однако, приняло совсем другой оборот, когда свалилась на меня «Бемоль» после вызова в Мекленбург.

— Мотивация перехода должна быть покрепче, чем разочарование в идеалах Мек­ленбурга,— говорил Челюсть.— В конце концов все беглецы поют об этом на каждом углу. Помнишь, ты что–то писал о семье Ноттингем? Ты встречаешься с ними?

18

Между прочим, я не очень–то и врал.

19

«Обожаю это слово, есть в нем нечто королевское.

20

На миг показалось, что я влез в свой фамильный склеп на деревенском кладбище около Мельбурна.

21

Открою секрет: грелка, попросту говоря,— обыкновенная бутылка с горячей водой.»

22

Этот вопрос мучил и Сергея, когда он учился в на­чальной школе. Легенда о северных приисках часто ис­пускала дух: уши детей— как радары, а я во время побывок в беседах с Риммой вываливал так много, что к десятому классу сын уже знал почти все.

23

Старый бурундук оказался не таким простаком, как я предполагал.