Челноки

Дом Анны Михайловны стоял на высоком пригорке. Если глядеть издалека видно лишь часть стены, белевшей в разросшейся вокруг садовой растительности. Муж когда-то вместе с ней выбирал это место. Много труда они вложили, чтобы поставить перед войной свой домик. После войны супруг пришёл с тяжёлым ранением и протянул недолго. Любил он выходить на лужайку перед избой и смотреть на открывавшиеся с пригорка виды. Настя своего деда на этом свете не застала, она видела его лишь на пожелтевших фотографиях, что висели на стене в горнице.

Раскинувшееся под горою село петушиным криком продолжало новый день. Скрипнула где-то калитка, прозвенело пустое ведро, промычала корова. Но не один звук не нарушал общего состояния тишины и покоя сельской жизни.

«Надо бабуле воды натаскать, а то скоро жара наступит», – решила она.

До возвращения Анны Михайловны Настя успела наполнить водой большую деревянную бочку, вросшую по самые края в отдалённом уголке сада под развесистыми вишнями.

За водой ей приходилось спускаться по узкой грунтовой стежке на заросшее репейником щетинистое дно старого оврага неподалёку от дома. Там притаился колодец, одетый в чёрный, потемневший от времени и сырости сруб.

Вода в нём всегда стояла чистая и свежая, отражая как в зеркале всякого, кто над ним склонялся. С самого детства неведомыми сказочными тайнами веяло на Анастасию из тёмной глубины сруба.

Анна Михайловна вернулась из похода в магазин в тот момент, когда Настя выплескивала последнее ведро в отдававшую сыростью круглую ёмкость.

– Ой, Настёна, какая ты умница! – опустив увесистую сумку к своим ногам, похвалила она внучку. Настя смахнула лёгкую испарину, выступившую на лбу и, довольная собой улыбнулась.

Девушка подошла к крылечку сполоснула ноги из второго ведра с водой, оставленного у порога, вытерла ступни, лежавшей на приступке чистой тряпочкой и, приняла у Анны Михайловны сумку с покупками. Вслед за ней прошла в дом. Она оставила ношу у входа в горницу. В переднем углу большой и светлой комнаты присела за покрытый белой скатеркой стол – под иконами, всё перед тем же круглым зеркалом. Над ней в лампадке желтел крошечный язычок пламени. Время от времени, когда из открытого окна веяло свежим воздухом, он словно живой мотылёк отклонялся из стороны в сторону.

Анна Михайловна за разделявшей горницу деревянной перегородкой начала выкладывать продукты, делясь последними деревенскими новостями:

– Теперича хлеб обещают на следующей неделе привезть. А Катька Гвоздева говорить – это потому, что скоро война. Бабы в очереди на неё накинулись, раскричалися – «Паникерша!», а она и есть паникерша. А так оно и, правда, у нас, то война, то неурожай, а то просто всё отберуть.…Но ничево, у нас запас есть – и соль, и спички, и мыло и керосину я в прошлый привоз купила. Хоть всё одно не напасешьси…

Настя обернулась:

– Бабуль, у тебя случайно туши для ресниц нету? Может мама оставляла? Я куда-то свою задевала найти не могу.

Женщина всплеснула руками:

– Господь с тобою, Настенька, я ей сроду не пользуюсь, кажный день дела. Перед кем-ка скажи на милость мне красоту наводить, кады в деревне остались три с половиной калеки – одни старики да старухи. Летом понаедуть студенты да школьники, а так… – она горько покачала головой с давно поседевшими волосами.

Настя вздохнула и начала копаться в косметичке:

– Куда она запропастилась?

– Ты к соседям сходи. У Таньки спроси, она, чай тоже студентка. У неё должна быть.

– Да неудобно, бабуля.

Тушь Настя обнаружила на подоконнике и обрадовано воскликнула:

– Нашла! Ура!

– Вот радость. Ну и радость, – доброжелательно проворчала бабушка.

Они сели завтракать.

В деревню Анастасия приезжала каждое лето. На этот раз она приехала погостить после окончания первого курса медицинского института. Бабушка не могла нарадоваться. Она поначалу то и дело заставляла привезённым Настей аппаратом измерять себе давление и, стараясь подольститься к внучке, повторяла на разные лады:

– Теперича свой доктор в доме есть. Теперича свой доктор… имеется.

Студенческие каникулы ласточкиным крылом махнули над двором, оставив в памяти Насти один лишь лёгкий тёплый след от беззаботной поры.

Целый день они занимались домашними делами. Перед отъездом Настя взялась помогать бабушке, чтобы напоследок сделать приборку в доме. В хлопотах они и провели весь день.

Вечером она опять устроилась перед зеркалом.

«Небось, к Валерке – агроному на свиданье пойдеть. Вишь, как прихорашивается», – искоса оглядывала Анна Михайловна внучку.

Нельзя сказать, что она, как и мама Анастасии, не одобряла выбор девушки. Перед соседями она всегда выгораживала любимое дитя. Усевшись по вечерам на скамеечке за оградой палисадника, женщина рассудительно произносила:

– Мужчина он, конешно, неплохой, пусть постарше, зато самостоятельный, у начальства на хорошем счёту – всё ж таки агроном и народ его уважаить. В нашей деревне, пожалуй, што лучше и не найтить.

Соседи в лице двух старушек, постоянных жителей деревни одобрительно поддакивали, имея, естественно на всё собственное независимое мнение. Как водится всегда отличное от мнения, с которым они только что соглашались.

Но из-за позиции дочери и у Анны Михайловны имелись небольшие сомнения.

Очень уж той не хотелось, чтобы Настя осталась жить в деревне. Приезжая на побывку, Валентина Прокофьевна стелила на ступеньки крыльца старую телогрейку, усаживала рядом с собою Анну Михайловну и, лузгая семечки, одновременно вглядываясь в темневшее с каждой минутой бездонное небо, втолковывала ей: «Вот поженятся, и хвосты на пару будут телятам крутить», – считая Валеру с самого начала знакомства с Настей почему-то ветеринаром. Сама она в своё время еле вырвалась в город. Добилась с бывшим супругом квартиры, и сегодняшняя жизнь с прежней деревенской не шла ни в какое сравнение.

Мыслила она здраво и по-житейски мудро, а по-женски расчётливо. Деревенским жителям, перебравшимся в город, приходилось поначалу выполнять самую чёрную и тяжёлую работу. Как могли, приспосабливались они к новым условиям, что в свою очередь заставляло многих из них в погоне за материальным благополучием забывать о прежних нравственных устоях деревенских жителей. Но зато имели они взамен нормированный рабочий день, стабильную заработную плату, отпуска и выходные дни.

– Ты старая, пойми, ежели выйдет за твово ветеринара – белого света не увидит. Работать будет, как проклятая с темна и до темна, а зарабатывать гроши. У тебя у самой – какая пенсия? Чё молчишь-то? – обращалась Валентина Прокофьевна с вопросом к матери, и сама же на него отвечала. – А я скажу, двенадцать рублей – курям на смех. Только четыре бутылки водки купить, чтоб дров привезть. И отчего это ты кажный раз в магазин, когда привоз, как на пожар несёсси. Да то, что в магазине в остальное время кроме черствого хлеба ничё не купишь. А в городе все магазины под боком. Выходные, празники. И будет она его обстирывать и обглаживать, а не угодит ежели што, так вечером придёт и в глаз даст, – дорисовывала она страшные картины будущей семейной жизни для своей дочери.

– Ну, уж ты Валентина куды хватила, – заступалась бабушка и за агронома, и за Настю. – Он парень самостоятельный. Агрономом работаить. Авось и слюбятся.

– Молчи, старая, – обрывала её дочь. – Агроном… Хрен редьки не слаще. Ты отжила своё. Сама терпела, а нам дай по-людски пожить. Ты мне девку с панталыку не сбивай.

Стараясь не перечить дочери, желая, как и все близкие родственники, детям и внучатам лучшей доли, чем та, что выпала им, Анна Михайловна при всех своих сомнениях в одной ей известные подробности отношений внучки и агронома Валентину Прокофьевну не посвящала. Любила она Настеньку и потакала отчасти. Рассуждала с высоты прожитых лет, что судьба поворачивается по-всякому: «и так, и эдак», что «жизнь прожить не поле перейти», что «покедаль дружатся – а дале видать будеть». «Жизнь в деревне само собой трудная, но пока и о свадьбе-то рановато думать. А он может зимой и дровишек подбросит и комбикорма завезет, да и по хозяйству пособит, ежили что».