Страница 24 из 25
В алтарь, безо всякого страха, заходили женщины, хотя все знали, что не положено, но разрушение царящее в храме не оставляло прихожанкам выбора…
Дьякон умолк, с надеждой взглядывая на Роберта, ища его поддержки, но Роберт только отворачивался, плечи его тряслись от еле сдерживаемого хохота.
– Что-то не похожа она на полуразрушенную, – все также, без малейшего сочувствия к поступкам Дьякона, высказался Карлсон.
Дьякон вздохнул и махнул рукой, как бы говоря, погибать, так погибать и продолжил:
– Конечно, фрески уже выцвели, нечего было и думать об их восстановлении и я просто покрасил алтарь голубою краской. Краску позаимствовал на одном опечатанном за долги красильном предприятии Америки. Переместил красные кирпичи с такого же должника-завода в Мексике и выстроил стены.
– В одну ночь?
– В один час! – гордо выпрямился Дьякон. – Купола, голубые с золотистыми звездами взял со строительства мусульманской мечети в одной восточной стране, только полумесяцы снял и заменил на кресты.
– Мечеть тоже обанкротилась? – не без ехидства вмешался Карлсон.
– Там у них война началась, и строительство мечети они бросили, – быстро оправдался Дьякон. – Купола подошли тютелька в тютельку. Крышу покрыл новым железом, его я переместил из Египта.
– Тоже банкроты? – наконец, прорезался, Роберт.
Дьякон кивнул:
– Печку глиняную переместил, – и, предупреждая высказывания друзей о возможном банкротстве печного предприятия, ну скажем, где-нибудь, в Сибири, погрозил пальцем, – печку взял хорошую, но в брошенном клубе, неподалеку отсюда, в развалившемся селе.
Печка топила исправно. Дым поднимался из трубы над новенькой крышей. Хороший деревянный пол исправно хранил тепло. Пол я переместил с того же клуба, впрочем, как и толстые двери с утеплителем, скамейки и столы…
– Ну, а деревенские как среагировали?
– Привезли целый полк священников, – уныло доложил Дьякон, – они все освятили, поднатащили свечей да ладана, навесили икон, поставили одного молоденького батюшку и принялись служить Богу.
– Чего же ты добился? – осведомился Карлсон, заглядывая в изумлении в глаза своему другу.
– Как чего? – возмутился Дьякон. – Я людям помог. Людям легче жить стало!
И все пятеро воззрились на деревню, пытаясь понять изменения, что принес в жизнь деревенских совестливый Дьякон.
Посреди деревни стоял пруд. В пруду плавали домашние жирные утки и надменные гуси. С берега на них, не без зависти, поглядывали, поджимая лапы, стаи петухов да куриц. Тут же, в большой луже, натекшей из пруда, с наслаждением валялись толстые свиньи и копошились поросята. И неподалеку, за большим деревянным столом, уставленным бутылками пива и водки, сидели те самые, деревенские, резались в карты и домино, гомонили и глядели уже куда как равнодушно на новенькую церковь, новенькую дорогу и новенькое кладбище, говоря только, что вот теперь, чисто будет лежать в гробу-то, вишь песочек какой беленькой…
12
Это была высокая здоровенная баба с широким некрасивым лицом, курносая и толстогубая. Она умела громко ругаться и ругалась всегда: дома, на улице, на работе, с соседями. Ее все не любили, не было на свете человека, который бы любил ее да она и сама в таком человеке, ну никак не нуждалась…
Работала она на железной дороге, мела пути, подавала сигнал горящим тусклым светом фонарем «Летучая мышь» проходящим поездам и сидела одинокой сычихой в будке, глядя сердито в окно и обругивая проезжающие через пути редкие автомобили.
Впрочем, ее любимым делом было опустить шлагбаум и мести пути перед самым носом нервничающих автолюбителей. Иногда, будучи особенно злой, она безо всякой видимой причины, опускала шлагбаум и автомобилисты застревали в большущей пробке, ожидая мифический поезд, а она сидела себе в будке и зло посмеивалась, глядя на озадаченные и рассерженные лица несчастных водил.
Правда, иной раз она удивляла и бывалых мужиков. Раз, на пути заглохла фура, перепугавшийся водитель выскочил из кабины, хватаясь за голову, голося истерично. Поезд еще даже не был виден, а мужик уже решил, что все, наступил конец света для него и для его фуры.
Она, меж тем, подошла к грузовику, вцепилась ручищами в морду печально ослепшей машины и завозилась, упираясь в рельсы ножищами. В одиночку, не спеша, вытолкала камазину назад, прочь с путей, вот зверюга-то, медведица, да и только!..
Карлсон потряс головой, отгоняя от себя сон со здоровенной бабой. Встал с постели, прошелся несколько раз по квартире, посмотрел в окно на двор, усыпанный осенней листвой, широко зевнул и забрался обратно в кровать, спать.
«Быть бы птичкой!» – думал он при этом, – «Да и проспать всю осень, пропустив слякоть и морозную зиму, а к весне проснуться, распустить крылышки и полететь, полететь, чирикая и восторгаясь…»
И снова ему приснилась здоровенная баба.
Любила она помудрить. Иной раз одевалась под рыбака и ходила рыбу удить. И никто из рыбаков, как правило, уже дежуривших у реки, не мог бы с точностью утверждать, что она не мужик.
С возрастом у нее и усы стали расти. Она их не брила, а ходила так, наводя всех на мысль, что она, действительно, мужик.
Карлсон проснулся, отчаянно пытаясь загородиться от этого сновидения, а может и не сновидения вовсе?..
Усталость взяла свое, все-таки редко приходилось высыпаться. Тут же он увидел старую-престарую женщину. Она и дома ходила в платке, а когда снимала, чтобы платок перевязать, обнаруживалось, что старая модница стесняется своих пожелтевших волос. На улицу она надевала парик, который плохо держался на ее маленькой головешке и иной раз съезжал на бок, наподобие великоватой меховой шапки. Бледное лицо свое она красила, мазала восковые щеки красной помадой и после, терла ладонями, пока не убеждалась, глядя на себя в зеркало, что щеки ее порозовели. Также накрашивала губы, а порою воровала у дочери накладные ресницы, приклеивала их к своим облысевшим векам и подрисовывала густо черным карандашом ниточки бровей.
В эти минуты вид высохшей, белой, как бы обескровленной старостью, модницы был особенно страшен.
Люди ее сторонились, ей уступали место в очереди и она, купив хлеба, шла, пошатываясь от слабости, обратно, домой, пугая встречных алкашей, имевших обыкновение выпивать в соседнем с магазином, скверике.
Многие пьяницы завидев ее трезвели со страху, а протрезвев, ругались на чем свет стоит, потрясая в отчаянии кулаками, что только понапрасну потратились на бутылку и тащились обратно в магазин, чтобы продолжить прерванное старой модницей, дело, немаловажное, кстати, для любого алкоголика – дело забытья и розового мечтания, в которое погружается с выпитыми граммами, с головою, каждый выпивоха, независимо от возраста и воспитания.
Карлсон проснулся, уставился недоверчиво в потолок. Неужели?!
Бывают такие моменты в жизни, когда память услужливо вытаскивает на свет божий воспоминания давно прожитых лет. Когда босоногое детство встает перед глазами яркими картинками и полузабытые лица родных вспоминаются, отчего-то, особенно четко. В обыкновении, это происходит, когда ангел смерти подходит к кандидату на тот свет особенно близко, готовый выхватить из тела трепещущую душу…
Здоровенная баба приходилась бабушкой Карлсону и матерью его отца. А старая модница была прабабушкою по папиной линии.
Обе женщины не могли быть ведьмами, сила в его роду передавалась только по мужской линии, но с какой такой стати они ему приснились? Смерть замаячила невдалеке. Ну и что с того? Карлсон, недоумевая, пожал плечами, к смерти он привык и, считая ее неотъемлемой частью этой, да и той жизни, махнул в пренебрежении, рукой…
Сон больше не шел, и он отправился на кухню. Как и многие русичи, Карлсон обожал почаевничать, через года передалось ему это наследие предков – страсть к самоварам и духовитому, порою перемешанному с травами, чаю.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».