Каменщик, каменщик

Корнилов Владимир Николаевич

Каменщик, каменщик

Владимир Николаевич Корнилов (1928-2002).

"Каменщик, каменщик..."

Роман

На семьдесят втором году Челышев жалостно напоминал мальчишку. Тощий, невысокий, он даже обижался невзросло, от чего седой хохолок петушился на темени.

- Ты, Пашет, злиться не умеешь и не пробуй, - смеялась Женя, вторая жена старика. Она была много моложе Павла Родионовича, он ее обожал, но вбил себе в голову, что Женя непременно его бросит. Не сегодня-завтра заскочит к некоему удачливому сослуживцу и останется навечно. Женя очаровательна, Женя умница. Он же, Челышев, и раньше-то считался заурядсубъектом, а теперь и вовсе нуль пенсионер с Бог знает каким стажем.

Каждое утро, едва за женой захлопывалась дверь, старика душил страх неминуемого сиротства. Под вечер предчувствие обращалось в уверенность: все кончено, жена не вернется, жить незачем...

Проходил час, другой, третий. Старик, словно наказанный ребенок, упоенно воображал себя покинутым, тяжелобольным, даже мертвым, и Женя потом долго выволакивала его из этого печального запределья.

- Ну что ты?.. Ну, задержалась... Я ведь советская замотанная женщина. Москвичка. Утром не хочу идти на работу, а вечером - домой.

- Не смешно, - морщился Челышев, но как-то стихал до утра.

Сегодня была суббота. Женя осталась дома, но старик все равно ожидал подвоха. И впрямь - после завтрака она, раскрыв на секретере пишущую машинку и распухшие, неопрятного вида тетради, сказала, как отсекла:

- До двух не надоедай.

"Гришку перепечатывать будет", - догадался старик.

Гришка, Григорий Яковлевич Токарев, его зять, был писатель, точнее критик.

Но машинки и тетрадей Жене показалось мало. Бережно, словно хотела украсить комнату, она поставила на верх секретера стопку книг в мягких и жестких обложках.

"Их-то зачем?.." - помрачнел старик и побрел в кухню, надеясь отвлечься по хозяйству, но все - от мойки до белых полок сияло, как в день въезда. С домашней работой Женя расправлялась мгновенно.

- Пашет, займись чем-нибудь и не изображай страдальца, - сказала жена. Челышев притворился было, что не слышит, но, не выдержав одиночества, вернулся в комнату и спросил:

- Что, машинистки найти не мог твой Токарев?

- Это нельзя отдавать на сторону, - улыбнулась Женя и, несмотря на седину и дымчатые очки, показалась Челышеву такой же, какой он встретил ее в год Победы. Обидевшись, что улыбка жены обращена не к нему, а к зятю, старик сокрушенно махнул рукой и стопка книг полетела на пол.

- Сядь. Не мельтешись. Ну вот, помял...

Опередив мужа, Женя подняла книги.

- Я их собрала для Надюхи.

Надька, сестра челышевского зятя, подруга Жени, жила в Нью-Йорке.

- Но это макулатура для утильной палатки! - сказал старик.

- Так считаем ты и я, - неохотно согласилась Женя. - А Надюхе приятно прочесть на супере "Гр. Токарев".

- Сам пусть доставляет ей такую приятность!

- Пашет, перестань. Отлично знаешь: он тридцать лет скрывал, где сестра. У него, помимо Надьки, куча неприятностей: все статьи отвергают. А начнет переписку с Америкой, сразу смекнут: решил уехать...

"Себя бы поберегла, - подумал Челышев. - Гришке-то чего спасаться? Вольная птица... А ты, как пришитая, сидишь в лаборатории. Вот вышвырнут оттуда за Надюху и уж точно никуда не возьмут. Биография подпорченная и все-таки возраст..." Но вслух он сказал:

- Нечего Токареву тебя эксплуатировать.

- Никакой эксплуатации! Сама вызвалась.

- И напрасно. Лупишь без роздыха. Сердце поберегла б.

- Печатаю, как привыкла. А сердце в порядке.

Женя ждала, что старик напомнит ей о стенокардии, и тогда она возразит, что до пенсии все равно должна работать. Но он промолчал, и Евгения Сергеевна примиряюще улыбнулась:

- Я, Пашет, в полном здравии. И потом - это хорошие мемуары. Ты бы тоже прочел. Он, кстати, тебя упоминает и Варвару Алексеевну...

Варвара Алексеевна, первая жена Челышева, нынче умирала от рака.

- Уж тещу свою мог бы оставить в покое... - рассердился старик и принялся ходить по комнате, надеясь отвлечь жену от машинки.

- Пашет, я просила: чем-нибудь займись, - не выдержала Женя.

- Занят. Смотрю, как размножаешь сплетни и пакости.

Женины пальцы повисли на клавишах, глаза за дымчатыми стеклами замигали.

- Прежде чем обижать, прочел бы...

- Читал твоего Гришку. Ничего, кроме благоглупостей, не выудил.

- Но это совсем другое: не критика, а воспоминания. Талантливые воспоминания.

- Расхваливаешь так, словно сама их написала. Вы что - сиамские близнецы?

- Не стыдно, Пашет? Он муж твоей дочери...

- И твой любовник! - вспылил старик и тут же перепугался.

- Нет, это невыносимо. Отлично знаешь: ничего между мной и Токаревым не было. Бедный Пашет... Тебе надо было жениться на настоящей, на естественной женщине. Она всю жизнь посвятила бы тебе. А я себя не переделаю.

- И любишь Гришку!

- Опомнись. Я лишь похвалила его рукопись. За что мучаешь? Тебе ведь столько меня не надо...

Павел Родионович похолодел, решив, что жена намекает на его стариковскую немощь.

- Не нужна я тебе вся. Оставь меня для самой себя немного.

"Ну вот, голова разболелась... Испортил рабочее настроение. Несчастный, ненормальный старик, - огорчилась Женя. - То сходит с ума, что я где-то шлёндраю, а дома сидишь - тоже нет покоя. Прямо хоть встань и снова куда-то беги. Чем ему мешали мемуары Токарева? Так хорошо было за этой чужой машинкой отвлечься от служебных интриг и окунуться в треклятое прошлое..."

Но тут Евгения Сергеевна подумала, что и она сама ненормальная.

"Определенно ненормальная, - будто перед зеркалом тряхнула головой, от чего косая с проседью прядь молодо коснулась щеки. - Ну что я так приклеилась к давно прошедшему? Тридцать лет, как вышла из лагеря, а все не могу забыть. Или боюсь забыть? Почему так накидываюсь на зэчьи мемуары, словно настоящая жизнь была только в зоне?! Или у меня с Пашетом не задалось, и я бегу туда, где Пашета не было? Старый брюзга и склочник стал невозможен. Чего мне только ни приписывает! Очевидно, подозрительность приходит с возрастом... Что ж, так бы и сказала, что убегаешь не от Пашета, а от близкой старости. И читать любишь о лагерях и арестах, потому что они - твоя юность. Все очень просто: ты самая ординарная трусиха... Неправда! - чуть не вскрикнула вслух. - Я не трусиха и не мазохистка. Разумеется, моя жизнь не удалась. Но у кого она удалась в наше раздерганное время?.."

Женя и дальше изводила бы себя внутренней перепалкой, но тут старику надоело гадать, отчего жена не стучит на машинке. Он заковылял к двери и буркнул у порога:

- Съезжу, Варвару Алексеевну проведаю.

С тех пор, как всю в метастазах Варвару Алексеевну выписали из клиники, старик, словно на службу, приезжал к своей дочери, где лежала больная, с деньгами, кислородными подушками, раздобытыми Женей болеутоляющими ампулами и сваренными Женей протертыми супами и кашами. Однако сейчас он страдал не из-за того, что угасала первая жена, а оттого, что вторая перепечатывала рукопись зятя.

- Но ты сегодня не собирался! Сегодня я дома... - сказала Женя.

- Ты вон где... - кивнул Челышев на расхристанные тетради и выбежал к лифту.

- Пашет, милый, разве я нарочно!

Женя кинулась на лестничную площадку и втащила закапризничавшего старика в комнату.

- Разве я хочу с тобой разлучаться? Да я с радостью взяла бы тебя туда. Ты сам туда не хочешь. Ну прочти. Что тебе стоит? Токарев, правда, пишет не о лагере, но о тех годах. Что поделаешь, мне они дороги. Хотя бы полистай. Очень важно, что скажешь. Растерянный Павел Родионович позволил подвести себя к тахте, послушно принял у жены стопку страниц, вздел на нос очки и сам же удивился своей столь поспешной капитуляции.