Страница 8 из 74
…Первые несколько дней работы в Кремле я обедал в столовой, которая попалась мне на глаза. Но потом сработал какой-то невидимый аппаратный механизм, и меня перевели в другую, где обедали помощники президента. Зав. столовой объяснила, кто за каким столиком и с кем сидит. По соседству столов можно было косвенно определить, кто с кем дружен, кто с кем в конфиденциальных отношениях. За столом В. В. Илюшина сидел начальник президентской канцелярии — Валерий Семенченко. Первые мои наблюдения меня не обманули. За отдельным столиком сидели «люди Руцкого», не смешиваясь с «людьми президента» (напомню, что была еще середина 1992 года). Вначале я не придал этому значения, но постепенно уяснил, что это не было случайностью. Руцкой, будучи вице-президентом и по статусу вторым человеком в команде президента, совершенно выпадал из этой команды. Сам он никогда в столовой помощников не обедал. Закуски ему приносили в кабинет. Вообще, случайностей в коридорах Кремля не бывает. А если вдруг возникала некая «случайность», то она была где-то запланирована.
Вспоминаю одну из них. Ситуация была связана с одной из первых для меня поездок с президентом. Помощники президента и пресс-секретарь всегда летают президентским самолетом. Во внутренних поездках это В. В. Илюшин и Анатолий Иванович Корабельщиков, ведающий связями с автономиями и регионами, и неизменный шеф протокола В. Н. Шевченко. По статусу мне положено было летать вместе с президентом.! Неожиданно за два дня до отлета мне приносят и оставляют у секретаря билет на рейсовый самолет, вылетающий накануне. Кто распорядился? Пожимают плечами.
Что делать? Иду советоваться к шефу президентского протокола Владимиру Николаевичу Шевченко. Говорю, что рейсовым самолетом не полечу. «Если президент не хочет, чтобы его пресс-секретарь летал с ним, пусть мне об этом скажут прямо». Шевченко слушает меня, смотрит внимательно, многозначительно хмыкает. Потом дает совет: «Вызови секретаршу, пусть она отдаст билет тому, кто его принес. В детали не вникай. Но в следующий раз, если повторится, посылай принесшего к… такой-то матери. В день отлета приезжай во Внуково-2. Все будет в порядке».
Так все и произошло.
Уже в самолете, сидя рядом со все знающим и все понимающим шефом протокола, уже после того как выпили по рюмке, я снова припомнил этот эпизод. Шевченко рассмеялся: «Ну, тебя просто проверяли на выдержку. Проявил бы слабость, полетел бы раз рейсовым самолетом, так все время и катался бы в обозе».
Еще одна проверка была связана с моей поездкой «в свите президента» в Ташкент. С моего назначения прошло всего два дня. Пресс-службы нет, сотрудников нет. Нужно готовить предложения по ее созданию. Президент торопит, а тут на несколько дней поездка по стране. Памятуя о том, что первый помощник В. В. Илюшин обещал «подсказывать» мне, обращаюсь к нему, может, мне остаться в Москве, проработать документы о пресс-службе; к возвращению президента будут готовы? «Что ж, тоже мысль, — говорит Илюшин. — Я не возражаю».
Через несколько часов, поразмыслив, понял, что делаю глупость. Надо непременно ехать с президентом. Тем более в первую поездку. Перезваниваю первому помощнику.
— Решил ехать!
— Правильно!..
— Что же вы мне сразу не сказали, как нужно. Обещали подсказывать. А я чуть было не сделал ошибки, — возмущаюсь я.
— Хотел, чтобы вы сами решили…
Мне потом долго и болезненно пришлось привыкать к этому «вязкому» стилю общения. Болезненно потому, что в журналистской среде я привык совсем к другому: к прямоте, к открытости, к товарищескому взаимодействию. Здесь же всегда угадывался какой-то скрытый подвох.
Мне довелось работать с Борисом Николаевичем в период неимоверно трудный психологически, если характер Ельцина-человека сложился давно, в общем-то в весьма определенных советских обстоятельствах (чего стоит его многолетняя обкомовская практика в Свердловской области или «крутой» опыт на посту первого секретаря Московского горкома партии), то характер Ельцина-президента был еще переменной величиной. Сформировавшийся как партийный функционер, «солдат» коммунистической партии, он тем не менее обнаружил поразительное умение и желание учиться. Учился он главным образом, благодаря своему на редкость гибкому, несмотря на возраст, уму. Статус президента открыл ему возможность встречаться с самыми выдающимися людьми и политиками страны и мира, и он проходил свои президентские университеты совершенно в новом окружении, выжимая из них все полезное. Из политиков он больше всего ценит и любит Гельмута Коля и в трудные минуты, случалось, прибегал к его совету. Похоже, что Г. Коль глубже других понимал и самого президента, и Россию в целом, и им легче разговаривать друг с другом. Во всяком случае, Ельцин неизменно встречался с Колем с видимым удовольствием. Оба прежде всего люди слова, и если о чем-то договаривались, то держали слово, даже если это было не всегда легко, как, например, со сроками вывода российских войск из Германии.
На формирование Ельцина-президента решающее влияние оказывало то, что он был поднят наверх демократической волной. Напомню, что он был одним из сопредседателей легендарной по своему влиянию на общественное мнение, а ныне почти забытой МДГ — Межрегиональной депутатской группы Съезда народных депутатов СССР, где он имел возможность встречаться с А. Сахаровым, Г. Поповым, А. Собчаком, Ю. Афанасьевым, Е. Боннэр — тогдашними «звездами» московской политической сцены. Именно здесь Ельцин постигал азы демократии, которая ему была чужда и по воспитанию, и по жизненному опыту, и даже по характеру.
Как неоднократно отмечали журналисты, в Ельцине уживались как бы три человека: аппаратчик советского покроя, популист, знающий достоинства и слабости своего народа и умеющий, когда нужно, козырнуть этими знаниями, и, наконец, реформатор. Все эти типы причудливо переплелись в нем и нередко вступали друг с другом в противоборство.
В период первых своих поездок по стране уже в качестве президента России он брал с собой сотни миллионов рублей, чтобы «сделать подарок трудящимся».
С точки зрения европейских стандартов — это было дикостью, с точки зрения императивов либеральной реформы и финансовой политики Гайдара преступлением перед реформой. Ельцин не мог этого не понимать. Но считал возможным для себя делать царские жесты. По моим представлениям, в нем уживался русский барин Троекуров и народный герой Дубровский, Собакевич и Ноздрев, отец-Карамазов и его сын Дмитрий. Порой в нем проглядывали доверчивость князя Мышкина, а иногда необузданность Парфена Рогожина. В Ельцине в причудливом сплетении уживались, воюя друг с другом, все характерные типы России. Работать с таким человеком безумно интересно, но крайне сложно.
Когда я пришел в Кремль, команда президента только начинала формироваться. Он привел с собой нескольких человек, которые обеспечивали вращение административных и аппаратных колес, — Юрия Петрова, Виктора Илюшина, Анатолия Корабельщикова, Льва Суханова, Валерия Семенченко. Большинство из помощников были скорее администраторами, чем политиками. То были люди без определенной идеологии. Они служили президенту, а не демократической идее. Они готовы были эволюционировать с президентом в любую сторону: вправо или влево, не испытывая особого душевного дискомфорта. В команде президента еще не было Юрия Батурина, Георгия Сатарова, Александра Лившица, Михаила Краснова. Еще не был призван Сергей Филатов.
С их приходом кремлевский организм обрел второе дыхание. Посыпались идеи, появилась гибкость подходов, а вместе с этим и возможность компромиссов — путь к гражданскому согласию. Все эти новые люди стали со временем моими друзьями и единомышленниками. Работа приобрела особый интерес и особый смысл.
Этот особый смысл состоял в том, чтобы сохранить для России Ельцина-демократа. Мы понимали, что в условиях слабости и разрозненности демократических сил, их непрактичности и прекраснодушия Ельцин оставался, несмотря на все свои человеческие слабости, локомотивом демократического процесса. Без Ельцина Гайдар не смог бы сделать ни одного шага в сторону экономического либерализма. Его немедленно бы растоптала либо консолидированная номенклатура, либо народная толпа. Ельцин был для демократии броненосцем, под прикрытием которого слабая, беспанцирная демократия имела возможность продвигаться вперед. Для меня и многих моих друзей «бороться» за Ельцина значило бороться за демократию.