Простые рассказы

Любовь в изображении Александра Сороковика, это нечто особенное. Любовь можно чувствовать, но она ускользает, убегает, тает, когда о ней говоришь. А вот у Сороковика получается, и она не убегает. Прочтите рассказы «Вероника» и «Прощальный ужин». И вы, как и я, проникнитесь обаянием женских образов автора. Его юные женщины прекрасны, они живут, смеются и плачут; они не картинка, не образ, кажется, протяни руку – достанешь. Возможно, они источают тонкий аромат, схожий с запахом весенней черемухи, когда отдают себя, любят щедро и искренне. Первая, Вероника, не предана благодарным возлюбленным, вторая, Стася, предана и забыта, но оттого не менее хороша. Я был влюблен в этих женщин, пусть очень коротко, но страстно!

Нет, я не знаком с Александром Сороковиком. И между нами километры дорог, но даже не они самое главное препятствие для нашей встречи. Мы очень разные, и судьбы наши разнятся.

А общее между нами… наверное, дружба. С тех самых пор, как я прочел первый рассказ, о рыжей кошке, я понял, что обрел друга. С которым, увы, уже не будет общего детства, или юности и учебы, да это теперь и не нужно. Довольно того, что есть человек, которого я вижу, слышу, понимаю. И происходит это благодаря его творчеству, в котором отражается он сам. Достойный человек, умный, добрый. Талантливый, с моей точки зрения, хотя я не претендую на то, что являюсь истиной в последней инстанции. Я говорю с ним иногда сквозь расстояния и расставание, больше соглашаюсь, реже спорю и возражаю, хотя и такое бывает. Я благодарен судьбе за то, что он есть. Мы не разминулись, и это тоже здорово.

Возьмите в руки эту книгу. Прочтите всё. Закройте. Проверьте свои ощущения. Если вам повезло, и вы на одной волне с автором, то у вас появился друг. Давайте дорожить вновь возникшим чувством. Это редкая радость в нынешние непростые времена…

И жили они долго и счастливо…

«И чего каркает, чего каркает старая? Опять помирать собралась… Как зиме последние дни приходят, так она словно с ума сходит – помру, дескать, до весны не доживу… Лет десять уже, почитай, в марте помирает. Десять или как? Ну да, как подруга её, Семёниха, в марте померла, так и она туда же наладилась. Это в каком же году было-то? Не вспомнить уже… Тогда аккурат на Новый год всё снегом замело, сугробы навалило чуть не под крышу, никогда такого не бывало! Это хорошо помню, а вот какой тогда год был? Да что толку вспоминать, и сейчас-то не сразу разберу, какой ныне год, спутались они все, да и разницы нет…»

Старик заглянул в закут за печкой, где стояла древняя, с резными спинками, старухина кровать.

– Эй, старая, жива что-ль? – он прислушался к тёплой запечной, слегка дымной, тишине. – Не померла ещё? А то печка греется, ужин пора готовить! Ась?

Услыхал скрип растянутых от времени пружин, сердитое кряхтение, довольно хмыкнул – жива старуха! Подошёл к печке, открыл дверцу, сощурился от полыхнувшего пламени, бросил пару совков угля. Тотчас чёрный блестящий панцирь закрыл малиновый жар, затрещал, вбирая в себя ненасытный огонь.

Слава Богу, зима была не холодной, до лютых морозов не доходило, так что уголь даже останется. С каждым годом всё труднее собирать деньги на зимнее отопление – уголь растёт в цене, а пенсии, если и повышают, то на копейки, курам на смех.

Уже с весны они начинают откладывать деньги, понемногу отрывая от скудных пенсий. А ведь надо ещё хлеб покупать, да крупы, да масло растительное. Сахар, чай, соль, спички, чего ещё? За электричество платить – электроплитка, да свет. Много, конечно, выходит, а всё одно дешевле, чем с керосином, да и возни меньше.

Колыхнулась занавеска, закрывавшая старухин закут, и показалась сама старуха – невысокая, ссохшаяся, с коричневым, морщинистым лицом, в древней, потерявшей цвет длинной юбке, вылинявшей кофте и фиолетовом платке на лёгких седых волосах.

Неодобрительно оглядела старика, покачала головой:

– Всё б тебе токо ужинать да обедать, пузо набивать…

– Какое пузо, старая, – возмутился дед, хлопая себя по втянутому, невидному животу, – когда у меня пузо-то было?

– То-то и оно, что не было, – опять проворчала старуха, – жрёшь, жрёшь, а всё без толку. И зачем токо жрёшь?

Старик махнул рукой, поплёлся в свой угол, кышнув по дороге маленькую пёструю старухину кошку: «Брысь отсюдова мышей ловить – нечего под ногами крутиться!» Знал, что с бабкой спорить – себе дороже. Прилёг на скрипучую тахту, прикрыл глаза. Снова потекли неспешные стариковские мысли.

…Летом-то вообще благодать – свет почти не включают: зачем им свет ночью. И вода тёплая всегда под рукой – ведро наполнил, на солнышко поставил, и все дела! Овощи, картошка – свои, с огорода. Три курицы яйца несут, им корма почти не нужно – они во дворе и в палисаднике червяков да букашек выгребают, лишь иногда старуха им горсточку крупы или крошек со стола сыпанёт.

Деревья фруктовые вообще ухода не требуют, растут сами по себе, словно поняли, что всё равно ухаживать за ними некому – выживай, как хочешь! Яблоки, груши, сливы, вишня… Зачем им столько? Так, соберут по малости, компот сварят, немного яблок в погребе сложат – на тёрке тереть: зубов-то ни у той, ни у другого давно нет.

– Эй, старый, заснул, али как? – бабка стояла над ним, внимательно глядя поблёкшими, мутными глазами, – Иди, ешь, что ли…

Они уселись за стол, стали, не торопясь, есть горячую кашу, заправленную маслом.

– Слышь, старый, – спокойно сказала бабка, – помру я сегодня…

– Угу, – кивнул дед, проглотил свою кашу, – давай. Ты уж десять лет помираешь, всё не помрёшь никак…

– А сёдни вот возьму и помру!

– Ну и ладно, помирай себе, а я пожить ещё хочу, – дед поморщился: десять лет зимой одно и то же, каждый Божий день – помру да помру! В их возрасте уже и неприлично как-то на это обращать внимание. Для них помереть-то просто, а вот жить всё труднее и труднее…

Когда вдоволь напа́даются фрукты, подгниют слегка, приходит Тамарка – крепкая, шумная бабёнка лет пятидесяти, с дочкой и снохой. Собирают в вёдра, тащат к себе в избу, заводят бражку – гонят на продажу крепкую, дурную самогонку.

Потом, бывает, принесут деду с бабкой от щедрот шмат жёлтого, заветренного сала, или бутыль прокисшего молока – на простоквашу. Давали и бутылки с мутной самогонкой, да старик не брал – куда в его годы, давно уже не пил он крепкого… Говорил Тамарке:

– Ты лучше, когда помру, на поминки и принесёшь всё сразу, чем по одной таскать!

– Ой, та ладно вам, диду, вы ще сто лет проживэтэ!

– Ну, як я сто проживу, то ты двести, – усмехался дед, невольно переходя на её местный диалект – суржик, хотя они с бабкой говорили только по-русски. Они приехали сюда в молодости, прожили тут всю жизнь, но свой правильный русский говор сохранили. Впрочем, здесь, на Юге Украины, никто не обращал на это внимания. Даже в это непростое время украинцы и русские жили дружно, каждый говорил так, как ему удобно, и все понимали друг друга.

Старик очнулся от полудрёмы, встал, кряхтя, с тахты, пошёл к печке. Лязгнул дверцей, пошевелил кочергой жар – нет, рано ещё заслонку закрывать, пусть прогорит, как следует, а то угореть можно. Прислушался: занавеска слегка колыхалась, за ней слышалось тихое бормотание, что-то шуршало. Старик покачал головой, опять прилёг на тахту. Спать уже не хотелось, он просто лежал, отсчитывая время – потом надо будет подняться, проверить, прогорел ли уголь, и, если прогорел – закрыть заслонку, чтобы жар в трубу не уходил.

Скоро зима закончится, тепло придёт. Подсохнет от стаявшего снега да от весенних дождей земля, надо будет огород вскапывать. Ох, тяжко! С каждым годом всё труднее даётся ему вскопка. Не копать нельзя: не будет огорода – есть станет нечего. Прокопает дед рядок, постоит, отдохнёт. Ещё рядок-другой и всё, надо посидеть, отдышаться. Так помаленьку и движется. Огород большой – не то, что за день, за неделю не управишься, силы уже не те.