Лиза

– Какой песочек горячий!

И я подключилась:

– А какая водичка теплая! Пойдемте купаться!

И так заговорили все великаны, и великанши, и великанские дети. Они смеялись и обсуждали, что дадут на обед и какое вечером будет кино. Так здорово! Один Шницер отмалчивался и шепотом объяснил:

– Я закашляюсь и всё испорчу. А давайте поднимемся в столовую? Там тоже есть панно.

И мы взошли по грандиозной лестнице, где каждая ступенька по отдельности, а в просветы между ними видно пространство внизу, как с дерева, когда лезешь с ветки на ветку.

Столовая оказалась, как целых два футбольных поля, только с колоннами. Там легко представлялись столы с белыми скатертями и с уменьшенными копиями великанов, которые с аппетитом едят. Картина на стене была – деревья, озеро, многоэтажные дома, подъемные краны. А великаны идут на фоне всего этого, взявшись за руки, и смотрят не на нарисованные пейзажи, а на настоящие – в окно.

– Тоже Головина работа, – сказал Ш. Волчку, а нам пояснил: – Я Данилу на экскурсию привел, показать советскую монументальную живопись. Как удачно, что всё сохранилось.

– А этих будем оживлять? – Волчку не терпелось еще поиграть! Дитя малое.

Но Л. не решалась:

– Они какие-то… смотрят непонятно куда. И не друг на друга, и не на нас. И о чем думают, непонятно.

– Те, внизу, лучше были, – согласилась я. – Эти идут неестественно – как будто земли не касаются.

Ш. не пойми чему обрадовался:

– Вот, даже ребенок заметил – где мастер вольно, по своему замыслу работал, а где по указивке сверху! Головин мне бумажку показывал – заказчик начальственной рукой эскизец набросал. Это они, Танечка, к светлому будущему идут так возвышенно. Но руководство на ура приняло, никакой иронии не усмотрело. А Головин на фон переключился. Видите, весь Белогорск, точный силуэт конца семидесятых – по фотографиям можно сверять.

И опять закашлялся. Стало его жалко, я даже на «ребенка» не обиделась. Л. предложила уже уходить – холодно, но Ш. вспомнил, что тут еще был кинозал. И как хорошо, что мы туда пошли! Потому что там чудеса, там леший бродит! На стене нарисованы избушка Бабы Яги, и дебри, и кот. Но главное – сам леший! Уже не нарисованный, а самый настоящий! Он в углу на пеньке сидел, сам похож на пенек. А когда мы подошли ближе, он и правда оказался корягой, причудливой такой, с руками и ногами. Посмотришь с одной стороны – и он на тебя смотрит маленькими глазками, заглянешь с другой – опять коряга. Вот это да! И Ш. говорит:

– Вот это да! – И торжественным, почти великанским голосом: – Вы видите одну из знаменитых корневых скульптур Глеба Головина – вот что вы видите! Они же все наперечет, по музеям! Надо же, где уцелел! И в каком отличном состоянии! Нужно в Москву позвонить, и в местный музей.

А Л. так насмешливо:

– Что ж, одна моя сестра представляет интересы музея, а вторая – дома отдыха, правопреемника санатория вместе со всеми лешими. Аня против Светы – кто кого? Вот пойдет дележ – любимое семейное занятие! Но я им обеим позвоню, если хочешь.

Ш. радостно кивал:

– Лизонька, ты определенно приносишь удачу! Мы с Данилой увидели, как вы направляетесь в лес, он и говорит – пойдем и мы за ними…

Как странно – они оба уже на «ты». Волчок это тоже заметил и погрустнел. У него, как у маленького, все эмоции сразу отражаются на лице. И г-н Логинов тоже заметил, за обедом, и тоже был недоволен. Хотя на его лице никогда ничего не написано, кроме глубокого самоуважения. Аллу, разумеется, распирало любопытство, она едва удерживалась.

А после обеда к Л. пришли две сестры. Одна почти такая же как Л., и Алла давай тараторить:

– Ах, как вы похожи! Ах, какие вы обе красавицы! Просто одно лицо!

А г-н Логинов тут же опроверг:

– Ничего подобного. Совершенно разные люди.

С этой Аней был сын, а со второй сестрой – двое детишек, и Л. их так радостно встретила. И мы все опять отправились в дом великанов! Увязались и Кочубеи, и Логинов, и Олька как раз приехала со своего зачета. Все очень быстро перешли на «ты», кроме Логинова. Кочубей подавал дамам пальто и шубы, да так ловко, я даже не ожидала, сразу попадаешь в рукав. И так весело мы шли, и всю дорогу шутили, и жалели, что нельзя кидаться снежками. Правда, было немного жаль делиться со всеми сумрачными залами, которые утром были только наши, – но шумная куча ничего не испортила.

А потом мы все вместе пили чай у нас в холле и пересказывали всё Антонине Ивановне, и показывали фотки лешего на мобильниках, а она жалела, что не может сама пойти посмотреть.

Мальчишки съезжали по перилам и ужасно шумели, и тогда Л. вспомнила, что в «библиотеке» есть шахматный столик. Мужчины кинулись и притащили. Ш. еще и книжки приволок. В ящиках стола лежали фигуры – большущие, деревянные. Я шепнула:

– Великанские шахматы, – и Л. поняла и улыбнулась.

Мальчишки играть не умели, и Л. упростила – оставила только пешки. И они играли в пешки. А мы смотрели – я и Вася с кошкой. Имя ей пока не придумали. Все так и зовут ее – кошка, и она откликается.

Антонина Ивановна читала Васе вслух. Буря мглою небо кроет. Как за окном. Но он даже картинки не смотрит, хотя слова слушает.

И так хорошо день прошел, особенно без Логинова. Он появился вечером, но портить ничего не стал. Алла объяснила, что Ш. – один из Лизиных родственников, и он расслабился.

Пациент скорее мертв, чем жив

ЛИЗА шла по длинному коридору и среди множества дверей искала нужную. Но это были не те двери. Она продолжала поиски на другом этаже в очередных длинных коридорах. Иногда заходила в какой-нибудь кабинет, где нужно было вести рутинную офисную жизнь. Иногда за дверью оказывалась жилая комната – там следовало заниматься домашними делами. Порой она узнавала помещение банка, в котором проходила практику – но это было несколько лет назад, как она сейчас там оказалась? Иногда за дверями мелькали люди в пижамах и кровати с железными спинками – больничная палата! – Лиза отшатывалась и убегала.

Она начинала подозревать, что перемещается по замкнутой траектории в огромном многоэтажном здании-лабиринте, которое проглотило ее, и принималась паниковать и искать выход. Но выхода не было. Только бесконечные коридоры. И вдруг – стеклянные двери и улица за ними! Лиза выбежала наружу, но у крыльца стояла санитарная машина, возле которой суетились медики. Все дружно повернулись в ее сторону, и Лиза обмерла, вспомнив страшную палату с полосатыми пижамами. Ей не уйти от безумного здания, ее сейчас туда вернут…

Страх был таким непомерным, что Лиза проснулась. Значит, он вернулся – ее постоянный сон, в котором она уже несколько лет бродит по этому зданию. Но если раньше только искала выход, то сейчас впервые нашла его – и поняла, что ее неумолимо запихнут обратно.

Она не попыталась снова заснуть и не включила свет. Ужас был внутри, а не во внешней темноте. Лиза любила темноту. Она и в детстве ее не боялась, и чувствовала себя в ней гораздо лучше и защищеннее, и любила подолгу разглядывать тени на стенах – те самые, постоянные, дружественные – приходящий к ней каждый вечер театр теней. И знала, что этот мир скрытых смыслов и смутных воспоминаний, и историй, возникающих, как сны, неизвестно откуда – и есть ее настоящий мир, в котором она была всегда, до того как ее вытолкнули в пространство беспощадного света, резких звуков и бессмысленной суеты. Маленькая Лиза смотрела на всех вокруг с беспомощным удивлением, как на инопланетян, которых ей не понять и которые никогда не поймут ее, особенно на взрослых – они почему-то обращались с ней, как с ничтожеством или слабоумной, хотя она всё понимала не хуже их. Ее до сих пор удивляло, почему они тогда не хотели в ней видеть ту же Лизу, которую видят сейчас, ведь ее самоощущение с тех пор не изменилось, только от чужой бесцеремонности и своеволия теперь защищала взрослая оболочка.