Праздник жизни

Икстена Нора

Праздник жизни

Нора ИКСТЕНА

Праздник жизни

Повесть

Перевод: Жанна Эзит

Нора Икстена, прозаик, переводчица. Родилась в 1969 году в Риге. Окончила филологический факультет Латвийского университета. Изучала английский язык и литературу в Колумбийском университете. Автор книг: "Nieki un izpriecas" ("Пустяки и маленькие радости"), 1995, "Maldigas romances" ("Романсы заблуждения"), 1997, "Dzives svinesana" ("Праздник жизни"), 1998, "Jaunavas maciba" ("Учение Девы"), 2001, "Pasakas ar beigam" ("Сказки с концом"), 2002. Переводила с английского на латышский язык прозу Дж.Гарднера.

Жанна Эзит, переводчик, член Союза писателей Латвии, редактор журнала "Даугава". Окончила Латвийский университет. Среди переводов латышской прозы - произведения А.Бригадере, Я.Райниса, Я.Калныньша, Э.Вирзы, М.Зариньша, А.Саксе, А.Чака и др.

Утро прощания

Сидит дева святая на высокой горе, белый клубок держит, не клубок это, кузовок лубяной, давит он мою голову, ломит он мои косточки. Три возницы едут след в след, один как раз пригодится. Бей, ангел, в кокле, пусть дева святая плясать идет. Возьми, милая, Книжечку, за божницею своей найдешь Боженьку, на земле распростертого. Что ж Ты спишь-лежишь, что не воскресаешь? Весь белый свет, вся земля плачут по Тебе, заливаются. Взойду я на небо по вербным веточкам, на золотой кокле играя, Книжечку читая. Дай мне, дева святая, кузовок твой да возницу, чтоб подъехать к божнице, у твоего алтаря помолиться, чтобы сгинуло то, чему сгинуть суждено: рвись-извивайся, бейся-трепыхайся травой в реке...

Слова растворились, унеслись над равниной, истерзанной вешними водами. И поднялись из воды камни и пни, остовы древних и новых зданий. Грязь липким панцирем растеклась по доскам с торчащими гвоздями, вбитыми человеком, зеленый топкий ковер протянулся через пространство, усыпанное битым кирпичом и щебнем, тут и там из него упрямо торчали то железный кол для коновязи, то рожок подковы, изъеденной ржавчиной. Плодородные поля, превратившиеся в топкие болота, перемежались каменистыми бескрайними равнинами.

Дай, дева святая, свой лубяной кузовок, дай своего возницу - подъехать к порогу твоей божницы...

Одинокая женщина собирала в подол камни. И ноша ее становилась все тяжелее. Когда тяжесть стала невыносимой, женщина выпрямилась, собрав все свои силы, и мерным спокойным шагом направилась через необозримое пустынное пространство. Она доставала из подола фартука камни, с невиданной силой бросала их вдаль, как бросают в землю хлебные зерна, и приговаривала:

Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет.

Брошенный в пустоту камень беззвучно грохотал:

Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет.

Сон Елены был из тех, которые помнятся до мелочей. Прерывистый сон продолжался еще мгновение, и в ушах все перекатывался гул летящих камней. И она ясно слышала тихий голос - кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет, - который постепенно растворился в яви и превратился в неясный шорох.

Перед ее глазами ветер перелистывал темные страницы Книги псалмов и песнопений. Решив не расставаться с первой теплой весенней ночью, Елена заснула на широкой скамье в тени грецкого ореха, который в их нежарком климате каждую осень приманивал людей своими продолговатыми, липкими, терпко пахнущими плодами.

Елена вдохнула аромат дерева-чужестранца и сквозь полуприкрытые веки наблюдала, как ветер перебирает страницы Книги псалмов и листья мака. Все еще сонная, она смотрела, как откровенно обнажает ветер двойственную натуру

листьев - верхняя сторона их была сочная, зеленая, нижняя - бледная, матовая, покрытая мелкими, почти невидимыми ворсинками. Весь вечер Елена, не отвлекаясь, старательно читала псалмы и молитвы, которые, и распевно, и речитативом, учили прощаться с усопшим. Они заставляли ее и содрогаться, и воспарять душой, вызывали улыбку, чувство благоговения и трепет и в конце концов усыпили. Они были схожи с перебираемыми ветром листьями мака - с их сочной, почти роскошной обращенной к свету стороной.

Елена заглянула в Книгу псалмов, на страницу, которую раскрыл по своей прихоти ветер. "Он знает, из чего сотворил нас, Он знает, что мы есть прах", - прочитала она. И припомнив свой сон, усомнилась в том, что существует некто единственный, кто знает, "из чего мы сотворены". Может быть, это знает каждый, только знание так и остается для него недоступным?

Елена не переставала удивляться сну, в котором все произошло с такой невероятной быстротой, - моря и реки вышли из берегов и затопили, уничтожили все на своем пути, а потом так же стремительно отступили, обнажив чахлую землю и каменистые равнины и одну-единственную женщину в этой долине смерти, которая, словно хлебные зерна, сеяла камни, ибо сеять ей больше нечего было...

"Кто умер, пусть живет, кто жив, пусть умрет", - отчетливо припомнила она слова женщины.

Это утро не было обычным в жизни Елены, его полагалось считать печальным, ибо умерла ее мать. Вообще-то умерла Элеонора, так как Елена никогда не произносила слово "мать". Как и Элеонора никогда не произносила слово "дочь". Они когда-то признались друг другу, что единственное, что связывает их невидимой нитью, - это предзнаменования. И когда те становились назойливыми, Елена находила Элеонору, или наоборот. Элеонора никогда ничего не рассказывала о прошлом - ни о близком, ни о далеком, она заводила речь только о предчувствиях и рассказ свой повторяла не раз. Происходило все обычно так.

Увидев дурной сон или усмотрев в чем-нибудь дурную примету, что тоже можно было истолковать как предзнаменование, Елена приезжала к Элеоноре. Они обсуждали толщину снежного покрова, грязь, ливни, перелеты птиц, борьбу с улитками в саду, старые деревья, в которые всегда ударяет молния, печь, которая начинает дымить, когда ей вздумается, слой плесени в баночке с вареньем и очень часто стихи неизвестных авторов начала столетия единственное, что читала Элеонора, ибо время, в которое она жила, ее не интересовало.

Каждый раз, когда они в кухоньке пили чай, Елена с печальным любопытством смотрела на женщину, которая в зрелом возрасте произвела ее на свет и, едва подросшую, без сердечных мук, сославшись лишь на неподходящие для ребенка условия жизни, отдала в город добрым людям на воспитание. Элеонора как могла сторонилась духа времени, однако по ее манере жить нельзя было сказать, что она принадлежит к какой-то другой эпохе - просто течению времени, которому вот-вот должно было исполниться две тысячи лет, жизнь Элеоноры была столь же чужда, как ее саду грецкий орех, о котором говорили, что дерево наперекор неподходящему для него климату цепко держится здесь еще с баронских времен.

За чаем Элеонора по привычке задавала Елене ставящие в тупик своей наивностью вопросы, рождавшиеся обычно из четверостиший, которые перед тем она читала вслух. Сарай, где в потемневшем от времени сундуке хранились газеты, календари и книжки без переплета чуть ли не столетней давности, был Элеонориной библиотекой.

Беспечна ль я иль слезы лью,

Я слышу - тихо-тихо

Смеется кто-то надо мной

И все во мне притихло.

Вот я одна. Замкнулось сердце болью.

Ни слова жалобы, ни слова пени

На тень мою, ступая в след,

Ложится отзвук тени.

Елена вспомнила, как смотрела на весь в трещинках Элеонорин палец, которым та водила по строчкам готического шрифта, напечатанным без имени автора в одной из брошюр ее сундучной библиотеки. Она знала, что палец, дойдя до точки, замрет, Элеонора поднимет глаза и задаст вопрос.

- Замкнулось сердце болью, - повторила Элеонора. - Как это - замкнулось сердце, почему - болью? Может быть, здесь ошибка? - Элеонора смотрела на Елену, а сама искала ответ. - Да, видно, ошибка, - повторила она и взяла с подоконника ключ от погреба. - Клинк! - сказала Элеонора, приставив ключ к вязаной жилетке с той стороны, где сердце, и несколько раз его повернула. Замкнула! - произнесла она, швырнула ключ на стол, встала, растормошила Елену, и они принялись одеваться, чтобы идти к реке. Туда они отправлялись в любую погоду, когда предчувствия сводили их вместе. И там - у реки - Елена выслушивала один и тот же рассказ Элеоноры, единственный, который, как та считала, имело смысл рассказывать, ибо был он о предчувствиях.