Страница 3 из 9
Весь полк знает, что происшествие с Заставским случилось в окопах батальона Карасева. И ему известно, что все это знают. Да толкуют по-разному, больше вкривь и вкось. К каждому не подойдешь, не расскажешь, как оно было и что. И еще больше не по душе то, чем должно закончиться сегодняшнее утро, завершить то, что началось месяц назад в окопах его батальона, ночью, которая так хорошо началась.
Что ж я его не застрелил? — сжимая до скрежета зубы, хмурится на левом фланге комбат сорок пять, лейтенант Железняков — командир лучшей батареи полка, прославленной батареи, развернувшейся слева от него, двумя литыми рядами.
Заставский его боец. И жаль ему его. И муторно на душе.
Месяц назад застрелил бы его без сожалений. И был бы прав. Месяц назад ненавидел его. Сегодня жалеет.
И батарейцы жалеют. Те самые, что больше месяца назад, бывало, поколачивали Заставского, материли, презирали.
Голодной весной сорок второго года особо он всем опротивел — недавно хвастливо тыкавший каждому в нос, что он образованный, техник, что у него в Донбассе, в подчинении было до сотни таких, как они. А теперь съежившийся, заросший грязью, отупелый.
Но и то, бывало, жалели его бывшие колхозники и мастеровые.
— Пойди, дай пожевать технику, — посылал сержант Мартыненко кого‑нибудь из своего расчета, пока еще была еда. Хоть и в обрез, но была, — не дай бог дуба даст.
— Спасибо, — из какого‑нибудь дальнего угла открывал тот навстречу дающему ярко светившие на темном, закопченном лице глаза. — Спасибо. Кушать очень хочется.
И протягивал грязную руку. Цепко хватал принесенную еду.
— Заставский, комсомольцев бы постыдился, — упрекал его парторг батареи. — Нас, членов партии, на всю батарею осталось четверо. Глянул бы на себя в зеркальце.
Бывало, на день другой Заставский отмывал до бела лицо и руки. Ходил, как все, подтянув ремень, колол дрова, носил воду, стоял на посту у орудия. Но кончались эти дни и опять мутнели его глаза, обвисал ремень, отлетали пуговицы на ватнике и крючки на шинели, снова он становился малоподвижен, вял, забивался в угол землянки, сидел там, скорчившись в три погибели.
Только на кухню Заставский любил ходить. И далеко, бывало, и скользкими, грязными тропами. Первым вскакивал и хватал с гвоздя ведро, в которое повар наливал суп, или кашу на весь орудийный расчет.
Но и тут углядел командир, сержант Мартыненко, как тот, по дороге обратно, к орудию, запустил руку прямо в горячее варево, ухватил кус мяса и сожрал его торопливо и быстро, видя, ясно видя, что бежит на него командир, А напарник, несший с ним на палке ведро, смотрел только под ноги, не оглядываясь, шел осторожно, осклизаясь, боясь уронить, или пролить еду целого расчета.
В первый раз заметив такое, Мартыненко глазам своим не поверил. Грязной рукой в гимнастерке. лезть прямо в суп — такое, хоть кому приведись, в голове бы не уместилось.
Не приспособленный к войне человек, — брезгливо сказал как‑то о нем разведчик Нестеров, земляк Заставского, сталевар из Донбасса.
Но уж во второй, завидев, как приладился этот, неприспособленный, к общественному котлу, Мартыненко нагнал его, камнем скатившись с высоты. Глухо рыча, остановил обоих. Тихо поставил ведро на тропу. И у Заставского глаза вылезли из орбит, так сгреб его сержант. Последние крючки и пуговицы поотлетали.
Орудийный расчет добавил ему от души.
— Т–ты, сволочь… — молотили его, — т–ты, грязными руками… Мясо ловить!
Всем почему‑то явственно представлялись грязные руки Заставского и его засаленная гимнастерка, полощущаяся в общественном супе.
Это еще было время, когда суп ели ведрами.
Через какие‑то недели, в голод, казалось, сжевали бы и засаленную гимнастерку.
А Железняков тогда несколько дней допытывался — отчего у Заставского синяки, да желваки. Но тот только скулил, да затравленно оглядывался.
Командир батареи понимал, почему расчет не любит техника. Да и за что его любить? Где‑то в Донбассе, без войны, на заводе, иль на шахте, может и был он нормальным человеком, может даже и работал хорошо. Хотя едва ли можно так напрочь перемениться. У пушки он пенек–пеньком — неповоротливый, тугодум. Командир орудия поставил его заряжающим. И на первой же стрельбе пушка била в два раза медленнее обычного. Вся батарея смеялась. Стреляют, говорили, как вятские щи лаптем хлебают без мяса.
Мартыненко попробовал его замковым, так заряжающий завопил: при таком раскладе того и гляди ткнешь взрывателем в закрытый замок. А он стальной. Хорошо еще, если взрыватель фугасный, а если осколочный? По частям будут расчет собирать. Не успевал Заставский во время открыть пушечный замок. Так и стал он болтаться среди последних орудийных номеров — то подносчиком снарядов, то правильным. А ведь техник. Ученый человек.
Лодырь — окончательно поняли все, нормальный сачок, придурок. А у лодырей в любом коллективе, будь ты техник, или даже инженер, жизнь толком не пойдет, тяжкая для них будет жизнь. Каждый норовит лодыря ущемить. И на пост поставят в худшую промозглую смену. И в наряд загонят, куда никому не охота.
Теперь, когда его хотят расстрелять, батарейцы вспоминают все это и сожалеют. Кто сильней бил, тот и больше жалеет. Просто негодный для полевой жизни был человек. Что копать, что голодать — ничего не мог толком. Но не будь войны, мог бы и до старости дожить, может и уважали б — могло и такое быть, хотя навряд ли, да вдруг никто б не догадался, что червивый он изнутри.
Быстрым шагом подошел, почти подбежал, к строю батареи начальник особого отдела капитан Прадий. Улыбнулся открыто и весело.
— Ребята! Вот правильно б было, если б кто‑нибудь из вас вышел бы и сам его расстрелял.
И замерла, сжалась батарея. Затаились. Как это «сам»? Кто на такое пойдет сам?
— Ну? Ну? — по-прежнему улыбаясь, торопил Прадий. — Не стесняйтесь.
На артиллеристов уже оглядывались пехотинцы. С интересом. Пойдут? Не пойдут? Свой, как никак. Вместе ели из одного котелка. Спали рядом. Не приведи бог им, пехотинцам, пришлось бы решаться на такое богомерзкое в общем‑то дело.
— Не найдется таких в моей батарее! — грубо отрубил Железняков.
И острый интерес в сверкнувших глаза Прадия сменился иным выражением. Но тоже острым.
— Почему? — еще шире улыбнулся начальник особого отдела. — Расстрелять предателя? Контрреволюционера? Не найдется? Странно, комбат. Очень странно.
— Почему не найдется? — услышал Железняков за спиною ворчливый голос. — Отчего? Расстреляем. Сделаем.
И головы не повернув, узнал — Мартыненко. Службист.
— Вот видите? — насмешливо прищурился Прадий. — А вы говорили. Плохо знаете людей, лейтенант.
Коротко и тупо что‑то шмякнуло, что‑то прошелестело там, за спиной. И не то сдавленный стон, не то шепот едва уловило ухо. Железняков резко обернулся.
Скорчившись стоял во втором ряду сержант Мартыненко, держась руками за живот и за бок.
— Ох, — простонал он, глядя виновато на комбата. — Ох, ребро… Старая рана… Контузия… Ох, не дойти мне.
Рядом, чугунно замерев, стояли бойцы орудийного расчета Мартыненко и взвод Полякова. Только они могли дотянуться до добровольца. На неподвижных лицах посверкивали глаза. И с хитринкой. И с удивлением, что у кого‑то появилось желание лично участвовать в расстреле. А может быть удивлялись и внезапно открывшейся ране.
— Прикладом? — участливо спросил Прадий. — Или кулаком? Кто?
Неизвестно ответил бы что‑нибудь на это Мартыненко. Просто ему повезло.
— По-о-олк! Рравняйсь! — донеслось с правого фланга.
Сожалеюще, посмотрев на Железнякова и пробежав скользящим, но профессионально многообещающим взглядом по рядам батареи, Прадий, вышагивая по-журавлиному длинными ногами в тонких хромовых сапогах, двинулся, не разбирая дороги, по лужам прямо на правый фланг. Немецкий пистолет, как влитой лежал на его бедре. Надетая чуть набекрень фуражка с довоенным голубым околышем закрывала лаковым козырьком глаза.