Буйвол, бедный Буйвол

— Из Кирова, ребята? — обратился он к ним, зная, что другого пополнения полк давно не получал.

— Из Кирова.

— Вятские…

Совсем исхудалые и голодные, они все же составляли землячество, которым даже на войне выжить легче.

— Вятские, вятские, — заулыбался капитан. — Ребята хваткие, семеро одного не боятся.

— А один на один все котомки отдадим, — тоже засмеялся один из них.

— Во-во, — поддержал капитан, продолжая вятские поговорки. — На полу сидим и не падаем.

— Вы не из наших, кировских, будете, товарищ командир, — осмелев, спросил кто‑то. — Не из вятских?

— Нет, братцы, это у вас, помнится, корову на крышу затаскивали, чтоб траву там объедала. У нас в Донбассе такого не было.

И вдруг капитан резко обернулся к Железнякову.

— А ну‑ка дай шапку.

Тот, не понимая, снял ушанку и протянул ее Кузнецову. Он вовсе и не помнил сейчас ни ожога от пули, ни того, как перекрутилась на голове шапка. Но точный глаз капитана уже несколько минут держал где‑то в подсознании и опаленный выбившийся мех, и надорванный клок ушанки Железнякова.

Теперь он крутил в руках эту ушанку. И нашел наконец, просунул палец в опаленное отверстие.

— Смотри‑ка, действительно. Не контузило тебя, лейтенант?

Все с интересом уставились на шапку и на капитанский палец.

— Во, повезло противотанкисту, — прогудел ближний пехотинец.

— Да, два сантиметра в сторону — и черепушка долой.

Ну, все. Теперь хоть черт, хоть дьявол, всем свидетелям ясно, что они это видели.

— Ведите роту в окопы! — приказал капитан младшему лейтенанту.

— Р-р–ро–та, в колонну по два становись! — раскинул он в сторону руки.

— Письменно донесите командиру батальона все, что тут произошло. Батальон к боевому донесению вечером должен приложить ваш рапорт.

— Есть! Разрешите вести роту?

— Ведите.

— Прравое плечо вперед! Шагом марш!.. Прямо!..

Взводный Поляков. Ты не снайпер и мог убить своего комбата. Но как же счастливо ты промахнулся! Дважды счастливо — не попав, но задев.

— Ты все понял? — свирепо спросил командир полка у командира батареи.

— Все, — поднял тот на него хмурый взгляд.

— Всего от тебя ожидал. Но дурости! — Капитан, не прощаясь, махнул рукой адъютанту и зашагал на передовую, быстро взбираясь на кручу к Красной Горке.

Первый котелок наваристого супа с мясом старшина передал Буйлину, чтобы тот накормил им совсем уж истаявшего Ермошкина.

Но Ермошкин, едва взглянув на суп, заплакал и не стал есть.

— Буйвол, бедный Буйвол, — чуть слышно запричитал он.

Буйлин пытался уговорить его. Упрямо совал ему ложку в рот. Но Ёрмошкин с неожиданной силой так оттолкнул его, что котелок, бренча дужкой, выкатился из шалаша, пролив весь суп до капли.

Ночью ординарец Юмагулов тронул за плечо командира батареи.

Железняков, будто и не спал тяжелым сном, разом вскочил, затягивая поясной ремень. Сапоги за всю весну никто ни разу не снимал, так что возиться и надевать их не пришлось. Потрогал рукою — на месте ли пистолет — и только тогда открыл глаза.

Открыл и удивился: Юмагулов стоял, одетый по-походному. За плечами висел автомат, шапка, как всегда у него в бою, надвинута на самые глаза. В гильзе на ящике из‑под снарядов неярко горел фитиль, освещая автомат и шинель комбата, снятые с гвоздя, гранаты и крышку от котелка с супом и плоским, величиною с ладонь, куском темного, почти черного мяса.

— Командир полка вызывает, — объяснил ординарец.

— Батарею кормили? — спросил Железняков, быстро надевая шинель и кивнув на мясо в крышке.

Все получили ровно по столько же. Старшина за полночи все организовал. Мясо сварено в деревенских чугунах, нарезано и в чугунах же зарыто в землю так, что никому не найти. Бульон в ведрах и термосах. Артиллеристы выпили по две кружки. Остальное, как прикажет комбат. Термоса на всякий случай тоже зарыли.

— Пошли! — удовлетворенно сказал Железняков, закидывая за спину автомат, без которого он ночью никогда не ходил.

Жуя на ходу и чувствуя, как странное, то ли забитое, то ли просто никогда не изведанное, ощущение удовольствия и силы вместе с какой‑то болью заполняет его, плывет сверху вниз, он продолжал расспрашивать:

— Где зарыты чугуны? Как разыскать их, если убьют того, кто знает?

Всех разом не убьют: знают четверо. Об этом уже думали.

— Ермошкин?

Ермошкин есть Буйвола не стал. Отказывается напрочь. Плачет. Сознание теряет, а приходит в себя и опять плачет. Ребята думают, что он тронулся.

Железняков скрипнул зубами. Спать нельзя было. Не надо было спать. Но днем он пойдет к Ермошкину. Он заставит.

Юмагулов, едва различимый в темноте, взмахнул рукой. Комбат уловил это по неясно мелькнувшей тени и слабому ветерку, чуть коснувшемуся лица.

— Не заставлю? — удивился он.

Молча пройдя шагов пятнадцать, Юмагулов тихо сказал:

— Заставить нельзя.

Еще через пять шагов добавил:

— Уговорить тоже. Он упрямый, мордвин.

— Ну и ты, татарин, упрямый, — даже остановился Железняков. — И сколько вас таких в батарее. Что ж, никого и не заставить, и не уговорить?

Юмагулов дальше шел молча. И в этом было несогласие, упрямое несогласие. Уже у самого штаба полка он снова убежденно повторил:

— Не, заставить нельзя.

— А на смерть идти?

— На смерть идти не заставляют. Сами.

— Все? Сами?

Дальше говорить не пришлось: шли уже меж землянок штаба полка.

Перед блиндажом командира полка Железнякова встретил адъютант Кузнецова лейтенант Кабиров. Он молча пригнулся к лицу комбата, разглядывая его во тьме, и только тогда протянул руку.

— Иди, — подтолкнул он его к ступенькам, ведущим вниз. — Ждет.

— А ты?

— Я буду здесь, чтоб никто не появился.

— А часовой?

— И часового чтоб не было.

— Во, новости на фронте. — Железняков затопал вниз по ступенькам, выстеленным досками. Гулко и звонко раскатились в темноте его шаги.

— Тише, — зашипел сверху Кабиров.

— Не ори, — тихо одернул вошедшего в блиндаж комбата Кузнецов, обрывая его доклад. — Не до формальностей, брат.

Он поднял трубку и покрутил ручку полевого телефона.

— Сколько?

Услышал короткий ответ. Снова ответ был краток. И снова. И снова.

— Одиннадцать человек на грани жизни и смерти, — сказал Кузнецов, резко отодвигая телефон. — Все ясно?

Чего же неясного? Железняков знал это и раньше. Не так точно, но в общем‑то знал. Все в полку знали, не только он.

— Я не мог их спасти, — глухо сказал командир полка. — Не решился. Недолго, но тяжко молчали оба. Знали друг друга давно. Четыре месяца. Все время в боях, в огне. Без колебаний и сожалений ходили в такие передряги, где надежда на жизнь — ноль. Казалось, не боялись на свете ничего, со смертью все время играли в салочки и прятки.

Уже забывался даже знаменитый, известный всей пятидесятой армии десант тысяча сто пятьдесят четвертого полка, где из шестисот десантников в живых осталось только двенадцать. Забывался потому, что каждую неделю война подкидывала ситуации одна другой хлеще. Уже и из двенадцати десантников в полку теперь оставалось только трое.

Чего могли испугаться Кузнецов с Железняковым? Это знали они сами. И полк. Весь тысяча сто пятьдесят четвертый знал — ничего они на свете не боялись. А то, что случилось с ними сейчас, знали только они.

И Железняков был потрясен.

Помнил свои сомнения и колебания, колотившие его все два дня, что готовилась операция «Буйвол».

Смерти, что ли, боялся? Расстрела?

Едва ли. Не верил он всерьез, что расстреляют. Не верил — и все.

Жизни испугался герой переднего края.

Жизни, которая рушилась бы под следствием, в трибунале, штрафном батальоне.

На одну линию еще раз вставали собственная жизнь и смерть других.

В бою у него никаких сомнений быть не могло. А жизнь, оказалось, не имела только прямых решений.