Одна жизнь

Ровной рысью они проехали мимо длинного ряда хат, затянутых пеленой дождя, выехали на зеленый просторный выгон, и тут Колзаков, толкнув шпорами, пустил коня в галоп.

Леля вскрикнула, ей казалось, что ей ни за что не усидеть, но Колзаков только смеялся, и скоро она заметила, что теперь сделалось даже удобнее, и успокоилась.

Ветерок посвистывал в ушах, и сердце начало весело замирать от все убыстряющейся скачки. Под шинелью было тепло и сухо, только мокрое лицо горело на ветру...

Колзаков потихоньку шпорит лошадь, ветер с дождем кидается в лицо, копыта, точно в барабанном галопе, глухо и мягко отбивают такт, поскрипывает пахнущее кожей седло, и вокруг ничего не видно, все застлано дождем, и кажется, несешься как птица по какой-то пустыне, где и земли под тобой нет, только влажная муть опутывает со всех сторон.

"Ну как?" - кричит ей Колзаков, и она, не оборачиваясь, кричит в ответ: "Хорошо!" И ей, правда, хорошо. Она сейчас ни о чем не думает, только вбирает неизведанное, новое. Скачка, простор, пустыня, и сквозь все это вдруг проступает торжествующая, мчащаяся мелодия из "Розамунды", которую она слышала на днях у старой учительницы. Слышала единственный раз и позабыла эту мелодию, а сейчас та вдруг вернулась и ожила в ней, запела, переполненная радостью, молодая, точно ликующий, пьянящий зов издалека, и в самом разгаре она с каким-то досадным, тупым недоумением вдруг начинает понимать, что рука Колзакова с ее талии подвинулась вверх и мягко легла ей на грудь и теперь крепко сжимает, и все-таки все сейчас так хорошо и мысли так далеко, что она, стараясь понять, что это значит, оборачивается с непростительно глупой, рассеянной улыбкой. И он, понимающе-снисходительно улыбаясь в ответ, сдерживает коня, властно поворачивает Лелю к себе лицом и с уверенной неторопливостью целует ее прямо в губы, раз и другой, прежде чем она, дура такая, наконец опомнившись, отшатывается, закрываясь ладонью.

Лицо Колзакова, вдруг ставшее серьезным, кажется ей нестерпимо противным, хотя больше всего она ненавидит себя - за эту непростительную улыбку. Она ненавидит и себя и его...

Выгнув спину, рванувшись несколько раз, она сползла с седла и чуть не попала под копыта лошади, которую он едва успел придержать. Она спрыгнула на землю, поскользнулась и села в грязь прямо посреди дороги.

Вытирая испачканную по локоть руку, встала. Колзаков, стиснув зубы, молча смотрел на нее сверху.

Все, все теперь испорчено, говорила себе Леля, и пусть. Все. И не надо больше ничего.

Скользя по грязи, она дошла до заросшей мокрой травкой обочины и пошла к городу. Идти, наверное, не меньше часа. Ну и тем лучше. Пусть.

Колзаков шагом тронул лошадь и поехал рядом. Немного погодя он шутливо громко вздохнул и, как уговаривают маленьких помириться, сказал:

- Ну ладно уж. Садитесь в седло, доедем как-нибудь миром!..

Вода уже начинала чавкать в ее худых туфлях, и платье на плечах потемнело от воды. Она не пропускала ни одного его слова, утешаясь мстительным удовольствием - не отвечать.

- Грязища же! Ну что мокнуть зря!

Она не отвечала, не оборачивалась.

Тогда он спрыгнул на землю и накинул ей на плечи свою шинель.

- Кончим это дело. Садитесь, а я пешком поведу коня в поводу!

Дернув плечами, она сбросила с себя шинель, так что он едва успел подхватить ее. Минут десять они оба шлепали рядом по грязи.

- Ну вот что, - вдруг решительно сказал Колзаков. - Кончим эти представления, все равно никто не смотрит. Говорю в последний раз садитесь, довезу до города в два счета. Желаете, позади себя посажу, сами держитесь... А нет, я ускачу сию минуту. Тогда топайте как хотите по грязи до ночи.

По его голосу Леля слышала, что он вот-вот готов взорваться. Вдруг он еще схватит и усадит ее в седло насильно. Она ускорила шаг и слышала у себя за спиной ироническое хмыканье, за которым чувствовалась острая обида.

- По-онятно!.. Артистки!.. Ах, ужасы, такой серый солдат докоснулся до барышни! Сделал навек ей потрясение жизни!

Презрительно скривив губы, глядя прямо перед собой, Леля четко проговорила:

- Дуррак!

- Правильно! - повеселевшим от злости голосом воскликнул Колзаков, останавливаясь.

Вскочив в седло, он разбирал повод, поправлял шинель и, криво усмехаясь, все время разговаривал с конем:

- Дураки мы с тобой, Мишка... Слыхал? Махнем-ка в город да посушимся. С умными равняться не станем. Мордами не вышли! А тут сама интеллигенция и образованность! А ты даже ихнее презрение хорошо не можешь понимать по своей серости. Ну, тронулись! Счастливо оставаться!..

Пригибаясь к седлу, он пустил коня сразу в карьер. Комья грязи брызнули из-под копыт. Леля видела, как всадник на всем скаку огибал поворот дороги, слышала топот копыт по деревянному настилу моста через балку.

За маленькой дубовой рощицей его мутный силуэт совсем расплылся в струях дождя.

Как-то сразу стало одиноко и неуютно. Дождливые серые сумерки на безлюдной дороге. Может быть, если бы он еще раз попросил, она согласилась бы сесть? Пожалуй, если бы только она заранее знала, что он действительно ускачет...

Она перешла через балку и долгое время спустя обогнула поворот. И опять шла и шла, скользя и шлепая по лужам, уже не разбирая, где посуше. За первыми деревьями рощи она сразу увидела Колзакова. Он сидел под деревом и курил, поджидая ее.

Ей сразу легче сделалось идти, прибавилось сил, и она опять твердо решила, что не поедет с ним, сколько бы он ни уговаривал. Поравнявшись, она прошла мимо с каменным лицом.

- Ну вот что, - Колзаков отшвырнул самокрутку и быстро ее догнал. Садитесь по-хорошему, а нет - я вас все равно до города довезу. Хоть в драку - посажу и довезу. А дальше там как хотите.

- Не смеете! - крикнула Леля, останавливаясь, чувствуя, что еще минута - и он ее схватит в охапку и действительно усадит.

Оба они одновременно услышали глухой дробный перестук копыт лошадей позади на мосту. Длинная, до половины крытая брезентом парная повозка, на которой актеров возили на концерт, ленивой рысцой приближалась к роще.

Леля выбежала на середину дороги и замахала руками. Издали было видно, как кто-то, приподняв край брезента, замахал ей в ответ...

Вечером после спектакля Леля, сидя в общей комната канцелярии штаба, отстукивала на машинке скучнейшую отчетную ведомость, что-то о "состоянии на такое-то число" "шанцевого инструмента носимого", "шанцевого инструмента возимого", лопат саперных и каких-то киркомотыг.

- Здорово ты насобачилась, - с уважением заметила Саша, широкоплечая девушка, пытавшаяся до Лели освоить машинку. - А я на это дело тупа! Выпрошусь в действующую часть, а то эта зараза мне хуже белого пулемета.

Она ткнула пальцем в машинку и передернула плечами от отвращения.

- А что это такое: "спирали Бруно"? - спросила Леля, выдергивая лист.

- А черт их знает! Знать не желаю этой канцелярщины поганой. Дрянь какая-нибудь колючая... Ты Колзакова знаешь?

- А где он сейчас? - не поднимая головы, спросила Леля.

- Ну, где? Они с военкомом Невским куда-то по уездам уехали, унтеров мобилизовать... Да ты что знаешь? Видела его?

- Видела, - нехотя выговорила Леля.

- Нет, ты бы как следует поглядела, а не то что "видела"! Он какую штуку отгрохал? Не знаешь? Он же белый танк поджег. Поняла: первый танк взял да и подпалил!.. Как это ты сидишь, ничего не слышишь? Его с фронта вызывали из-за этого. Наверно, товарищ Невский его с собой взял - унтерам показывать, какие такие бывают, что танки умеют палить! Это знаешь какое дело!

Старый делопроизводитель Пономарев, для которого ротные и полковые канцелярии давно стали домом родным, вырисовал на бумаге свою подпись, сделал росчерк, убедился, что он получился хорош, кашлянул, делая знак, что он желает вступить в разговор. Леля еще раз отметила с удивлением, до чего он весь лоснящийся, точно его всего, от волос до сапог, каждый день с утра протирают жирной тряпкой.