Страница 21 из 26
25 июня
Валерий Савельев - со всеми существующими жанрами танцевальной музыки. Лидия Ворошнина - с "Половецким хором" Бородина. Владимир Муравьев - с "Поэмой экстаза" Скрябина. Владимир Бридкин - с куплетами и серенадой Мефистофеля. Ниния Ерофеева - с "Цыганской песней" Верстовского. Антонина Музыкантова - с Равелем и 1-ой частью 1-ой симфонии Калинникова. Тамария Ерофеева - с романсом Листа "Как дух Лауры..." и пр. Борис Ерофеев - популярные советские песни. Александра Мартынова - "Интермеццо" Чайковского. Все остальные - с песенками Лоубаловой.
Июль
Я начинаю злиться. - Господа, разве ж вы не видите, что он больной? - Вы, молодой человек, не вмешивайтесь. - Ах, господа, я вмешиваюсь не потому, что мне доставляет удовольствие с вами разговаривать. - Ну, так и... - И все-таки мне бы очень хотелось, чтобы вы оставили его в покое и удалились. Они пожимают плечами: странный человек... он сам напрашивается... - А все-таки интересно, где же это вы научились такому обращению? - Не знаю... По крайней мере, меня интересует другое - чем этот бедный Юрик заслужил такую немилость? - Все очень просто, молодой человек, - он целый год не плотит за комнату, а мы не имеем права держать в общежитии таких, которые по целому году не плотят! - Все это очень хорошо, господа, но вы поймите, что этому человеку платить совершенно нечем. - Нас это не касается, мы предупреждали его полгода, но он все-таки никак не хочет... - Как то есть - "предупреждали"? Сколько бы вы его ни предупреждали, от этого работоспособность к нему не вернулась. Поймите, что он болен, и бюллетень ему не оплачивают, потому что до болезни он проработал меньше года. Он уже целый год питается только черным хлебом, а вы не забывайте, что этот мальчик - туберкулезный больной, которому строго наказано соблюдать диэту. Они смеются... они не желают меня понимать... Взгляды их выражают снисхождение к моей глупости. - Родные у него есть, они ему помогают, значит, и уплатить могут... - У него всего-навсего один брат... - Но ведь он ему помогает... - Он высылает ему по сотне в месяц, он сам получает 600 рублей и на них содержит семью... - Молодой человек, вы, наверно, думаете, что мы сюда пришли разводить с вами философию... В ваших вон этих книжках, может, написано, что это и плохо... а надо видеть не только книжки, но и понимать... А то вы здесь, наверно, и капитализм скоро будете защищать... - Милые люди, я не собираюсь защищать капитализм, речь идет всего-навсего о защите Юрика, а он так же далек от капитализма, как вы, извиняюсь, от гениальности... Они снова не понимают меня и смотрят на меня вопросительно-весело... Они ужасно любят шутов, им нравится, когда их развлекают... А то ведь жизнь вещь скучная... работа в бухгалтерии... жена, дети... сливочное масло... зевота... А тут - есть над чем посмеяться, блеснуть былой образованностью... - Вы, молодой человек, никогда не интересовались, как я вижу, постановлением Московского Совета... - Совершенно верно, я не интересуюсь ни постановлениями Московского Совета, ни женскими календарями, ни... - Вот тогда бы вы поняли, наверно, что ваша философия совсем здесь не у места. Савостьянов, одевайтесь и собирайте свои вещи... - Юрик, лежи спокойно... Вспоминается Абрамов... Сейфутдинов наклоняется к ногам его и подбирает свои рукавицы... на лице его - жалкая улыбочка, словно бы ему и улыбаться стыдно... Абрамов пододвигает ему рукавицы ногой... Ему очень хорошо... Он испытывает физическое наслаждение, близкое к половому... еще бы только ударить ножкой по сейфутдиновской физиономии... Юрик встает, силится сдержать слезы... Он совершенно неграмотный... он улыбается... - Ну-с, господа, теперь я уверен, что вот этот графин "встанет на защиту человеческой гуманности". - Как вы сказали?.. - Я ничего не сказал, у меня просто есть желание наглядно, так сказать, продемонстрировать достижения нашей стекольной промышленности. В дверях негодует толпа... Старушки вздыхают: "Куда ж он пойдет...", "Больной же...", тупая молодежь смотрит на меня весело... они, как и конторские служащие, любят разнообразие... А то ведь, опять же, - скучно... - Вам вредно пить, молодой человек, и рассуждать вам рано еще... а то ведь мы с вами и без милиции справимся... - Даже? - Представьте себе. Вы думаете, что, если мы работники умственного труда, так у нас нет и кулаков... - Да, но ведь кулаки есть не только у работников, с позволения сказать, умственного труда... - Значит, вы хотите с нами драться... так, что ли?.. - Не знаю... мне почему-то кажется, что хочет драться тот, кто первый напоминает о существовании своих кулаков... Теперь они хорошо меня понимают... И даже тугая на соображение толпа мне симпатизирует... Это хорошо... - А вы остроумный... вам бы только в армию идти на перевоспитание... У меня в полку и не такие хулиганы были, а выходили шелковые... - Да... но тем не менее Юрик останется здесь... - Юрик, может быть, здесь и останется на ночь, а мы с вами пройдемся... - Ах, господа, если бы вы знали, как мне надоели уже эти субъекты в мундирах цвета грозового неба... - Вам, может, и Советская Власть надоела? Пройдемте, пройдемте... Времени у меня оччень много... - А у меня ровно столько же - терпения. Всегда пожалуйста.
6 августа
"Я взглянул окрест себя..." "...и, потирая руки, засмеялся, довольный".
9 августа
Лексические эксперименты Мартыновой заслуживают самого пристального внимания. Тем более, что от способа выражения нежных чувств зависело разрешение актуальнейшего вопроса: "кому из трех быть фаворитом?" Приводим "образцы" всех трех. 1. "Здравствуй, милая Сашенька! Я пишу Вам письмо с большого расстояния, и оно еще раз вам напомнит мои слова о том, что любовь убивает неразделенность, а не расстояние. Вы, наверное, понимаете, Сашенька, что я имею в своем виду. Теперь, когда Вы так "далеко от Москвы", я еще больше, поверьте мне, думаю о Вас, как Вы были на моих именинах в своем цветном платке, и косы были у Вас тогда, как у девушки, и тогда снова бьется мое сердце и обливается кровью за Вас. Ведь без Вас я как будто без сердца и без души. Я еще не стар, милая Сашенька, и моя любовь, которую, быть может, Вы отвергнете, ждет Вашего ласкового слова. Вашего чувства ко мне я не могу предугадывать, а Вам мое, без сомнения, хорошо понятно. И когда я в тяжкой разлуке, не слышу Вашего милого голоса, я тревожусь за судьбу своей любви, быть может, последней. По всей вероятности, и Вы тоже тревожитесь за нее, но предугадывать я не могу, и в заключение шлю вам прощальный привет в надежде получить от Вас желанный ответ. До свидания. Твой раб Александр Коростин". 2. "Любимая Саша! Итак, прощай, все кончено меж нами, любить тебя я больше не могу, любовь свою я заглушу слезами, за счастье прошлое страданьем отомщу. Я быть твоей игрушкой не желаю, прошу тебя, ты слышишь, только тебя об этом как друга умоляю, не вспоминай меня ни насмешкой, ни добром. Я ведь не заслужил твоих насмешек, не знаю, чем мог тебя я огорчить, я признаюсь, что раньше я любил Вас, ну, а теперь приходится забыть. Итак, прости, нам нужно расстаться, причины не ищи, так, видно, нам судьба, но время прошлого останется друзьями, мы расстались, но это не беда. Быть может, я страдать и плакать буду, я, может быть, ошибся глубоко, пройдут года, и я тебя забуду, забудь и ты меня и лучше не пиши. Итак, прощай. Предмет твоих насмешек, а может быть, любви - Коля С." 3. "Уважаемая А. М.! Спешу принести вам тысячу поздравлений в связи с тем, что в последнем вашем письме кол-во грамматических ошибок уменьшилось втрое. Осмелюсь далее заявить, что мое пламенное послание займет не больше, как страницу, ибо соревноваться с вами в объеме (я имею в виду объем письма) признаю себя бессильным. Позволю себе попутно сообщить, что ваш отъезд вверг всю мужскую половину 4-ого Лесного переулка в состояние нежной меланхолии, меланхолического томления, томительной нежности, томительной меланхолии, меланхолической нежности etc., etc. Остроумный ваш супруг наедине со мной не раз вариировал эту тему в таких красках, что даже вы, А. М., внимая "им", покраснели бы (опять же - имеется в виду ваша всегдашняя бледность). И вообще, смею вас заверить, супруг ваш гораздо более достоин той груды ласкательных эпитетов, которыми вы в последнем своем письме совершенно некстати меня наградили. В довершение позволю себе наглость пасть перед вами ниц и пр. и пр. Имею честь пребыть: Венед. Ер."