Щели в перроне

Вышедший в «Роман-газете» двухмиллионным тиражом роман был мгновенно распродан. Он был переведен на английский, французский, немецкий, испанский, итальянский, шведский, финский, норвежский, китайский, корейский и вышел в финал премии имени Хемингуэя вместе с победившим в последний момент романом замечательного перуанского писателя Марио Варгаса Льосы. Но и такое «поражение» было для меня, как для дебютанта прозы, большой честью.

Следующий роман «Не умирай прежде смерти» — на сегодняшний день моя самая главная проза. Ни в каком другом произведении я так не исповедовался перед читателем.

Волею судеб я стал участником исторических событий во время трех августовских дней 1991 года, и затем — неожиданно сам для себя — стал одним из героев собственного романа об этих событиях.

Получился исторически-лирический роман.

Я написал его изнутри событий, а не отходя от них на респектабельную дистанцию. Конечно, «большое видится на расстояньи». Но что-то можно увидеть и запомнить только «лицом к лицу».

Читатели, слишком политизированно воспринимающие этот роман, ошибались, ибо самым главным в нем все-таки была линия любви сибирской скалолазки — Лодки и великого футболи-ста — Лызы, и линия следователя Степана Пальчикова. Именно это разглядело в нем жюри престижной итальянской премии имени Джованни Бокаччио, назвав его лучшим романом 1995 года.

Как и у поэзии, у моей прозы две основные переплетающиеся темы любовь и политика. Политика очень часто убивает любовь, удушает ее. А скольких любящих людей убила политика, превращаясь в самый свой страшный образ — в образ войны. Как превратить политику из циничной игры людьми в любовь? Возможно ли это? Вот что мучает меня.

В этот однотомник я включил пока так и не осуществленный сценарий «Конец мушкетеров», который когда-то уже был почти запущен в производство, и я мечтал сняться сам в роли д'Артаньяна. Сценарий этот долго бродил по киностудиям мира, и, может быть, это подтолкнуло к появлению нового варианта «Человека в железной маске». Но мой сценарий, как вы увидите, был во многом другим и остро ставил проблему беззастенчивого использования во все времена талантливых людей, какими когда-то были и эти три мушкетера, гонявшиеся за чьими-то бриллиантовыми подвесками.

Наверно, поэтому я долгое время не мог не только поставить, но даже напечатать этот сценарий в Советском Союзе.

Однотомник завершается документальным рассказом о том, как КГБ хотел использовать любовь одной женщины ко мне, пытаясь сделать ее своей постоянной осведомительницей.

Джону Стейнбеку когда-то очень понравилась глава о похоронах Сталина из моей «Преждевременной автобиографии», и он шутливо предсказал мне, что в энциклопедиях двадцать первого века меня будут называть знаменитым прозаиком, который начинал в двадцатом веке как поэт.

Конечно, то немногое, что я сделал в прозе, еще не дает оснований для этого. Увы, я постепенно становлюсь одним из старейших поэтов России. Но, к счастью, как прозаик я еще молод, и, надеюсь, в прозе у меня еще есть способности и пространство для неожиданных движений.

ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО

5 июня 1998 года, Переделкино

ЩЕЛИ В ПЕРРОНЕ

Его мать была продавщицей газированной воды.

Она вечно боялась, что ее ограбят, и ежедневно к двенадцати ночи он должен был приходить к ее голубой тележке у кинотеатра «Форум» и сопровождать с выручкой домой.

Ему было десять лет, но как-никак он был хоть и маленький, но мужчина. С ним ей было спокойней.

Правда, она доверяла ему нести только бидон со слитым из стеклянных колонок сиропом и стаканы, а выручку она несла все-таки сама в небольшом кожаном бауле.

Когда они приходили в комнатку на Четвертой Мещанской, она ставила чайник на электро-плитку и начинала считать деньги. Деньги были разные: деньги-новички и деньги-инвалиды. Крупных бумажек у нее было мало. Сторублевки выглядели величаво, как осетры среди многоликой плотвы пятерок, трешек, рублей.

Его обязанностью было считать мелочь. Он составлял из монет аккуратные стройные столбики — в каждом столбике было на рубль мелочи.

Раньше это занятие нравилось ему, но когда превратилось в обязанность, нравиться перестало.

Однажды утром я зашел к его матери, чтобы занять десятку до завтра. Мальчик подклеивал рваные рубли. Увидев меня, он покраснел.

— Денег стыдится, — сказала мать — Не понимает, сколько в них пота вложено. Ничего, жизнь объяснит ему, что такое деньги.

И сунула мне десятку. Взаймы она всегда давала только заклеенные деньги.

Мальчик втайне радовался, видя наступление автоматов на редеющую армию продавщиц газированной воды. В самом раннем детстве он мог часами простаивать около голубой тележки, глядя, как в граненые стаканы с шипением бьет струя, рождающая веселые серебряные пузырьки.

Но однажды на кухне он увидел, как его мать разбавляла сироп. После этого шипящая струя, управляемая ее рукой, перестала быть красивой.

Но его мать ошибалась, говоря, что он не любит деньги. Деньги он любил. Но деньги особенные.

Однажды он мне сказал:

— Дядь Жень, хочешь, я тебя возьму с собой?

— Куда же это ты меня хочешь взять?

— Искать деньги.

— Где же это их можно найти? — полюбопытствовал я.

— Можно. Я покажу.

Мы сели на трамвай и поехали к Ярославскому вокзалу.

— Здесь? — спросил я.

— Нет, — серьезно ответил он. — Здесь перрон бетонированный. Надо за город.

Мы сели в электричку и вскоре сошли на пыльный деревянный перрон. Мальчик спрыгнул с перрона и знаком попросил меня сделать то же самое. Я повиновался.

— Здесь, — сказал мальчик и указал под перрон.

Я, нагибаясь, последовал за ним.

Мальчик с торжеством взглянул на меня и царственно обвел рукой тайный для всех других мир. Этот мир на меня никакого впечатления сначала не произвел. Куча самого разнообразного мусора — пустые бутылки и консервные жестянки. Да и темно, как ночью.

— Подожди, сейчас будет солнце, — сказал мальчик.

И вдруг где-то там, высоко над перроном, солнце, видимо, вышло из-за облаков, и щели перрона пронизал свет.

Словно лампочки, белоснежно засветились крепенькие шампиньоны. В лилово-мерцающей полыни, которой поросла земля под перроном, загадочное сияние стали испускать консервные жестянки, ставшие похожими на морские раковины. Но самое удивительное было — щели в перроне.

Тонкие лучи, проникающие сквозь них, перегораживали это подземелье прозрачными световыми стенами на множество узких длинных коридоров. В лучах роились мельчайшие пылинки, и лучи, казалось, дымились.

— А где же деньги? — спросил я.

Мальчик показал мне на горстку монет, пересыпанных землей, которые он уже успел подобрать.

— Они падают в щели, — объяснил он. — Но самое интересное это не когда они уже упали, а тот момент, когда они падают.

Мы подняли головы и стали смотреть на щели.

Перрон мерно поскрипывал от чьих-то шагов, как корабельная палуба.

До нас доносились обрывки разговоров, даже какая-то песенка под гитару.

Песенка была немудреная, но хорошая. И особенно хорошая, потому что мы ее слышали именно отсюда.

В одну из щелей что-то упало.

— Вот и монета, — сказал я.

— Нет, это окурок, — спокойно объяснил мальчик. — Монеты падают красиво…

И вдруг я увидел, как в щели над моей головой что-то ослепительно сверкнуло и, скользя по лучу, упало мне прямо в ладони.

Это была монета. Пятнадцатикопеечная.

Было действительно здорово.

— Правда, красиво, — сказал я.

— Вот видишь, — гордо ответил мальчик.

Мы с ним еще долго сидели под перроном, и много еще раз монеты, ослепительно сверкая, скользили к нам по лучам солнца. И даже если они были медными, то хоть ненадолго становились золотыми.

Выйдя из-под перрона, мы уселись на траву, и он стал пересчитывать деньги.

Когда его заставляла считать деньги мать, это было совсем другое.