Даю уроки

Ну, а каков же домик у этого Дим Димыча?

Никаких чудес. Маленькие комнатки с глубоко ушедшими в землю полами, так глубоко, что окна, тоже небольшие, были ближе к потолку, чем к полу. Не богатые, но опрятные коврики повсюду, кошмы. Еще в прихожей все разулись, пошли дальше в носках. Этот обычай тут был не из новых, не продиктован страхом хозяев, что гости затопчут глянцевый паркет, которого и в помине не было. Этот обычай здесь был из древних времен, как и зарывшиеся в землю полы, и высоко прорезанные оконца, все для того, чтобы в доме уберегалась прохлада.

- У меня дом - так называемая "времяночка", - сказал Дим Димыч. - Сразу после землетрясения такие домики во множестве появились. Мы сами их и строили, землетрясенцы-то. Кто как умел. Теперь их почти все посносили. Конечно, не шибко казистые хоромы. Но что на что менять. Если на эти панельные секции, которые летом пропекаются, а зимой продуваются, то еще не ясно, где лучше.

- Ваш дом поставлен основательно, - сказал Чижов. - Это уже не "времянка". Но иные, именно "времянки", просто сами стали разваливаться. Ведь землетрясение когда было. И строили наспех.

- Кто как умел, кто как умел. Наспех! Занятное словечко, если вдуматься. А что же в нашей жизни не наспех, Захар Васильевич? И для какой такой долгой жизни мы себя уготавливаем? Человек - предполагает, а бог располагает.

- Вы - верующий? - спросил Чижов.

- Я - думающий. То есть я пытаюсь понять, пытаюсь... Но... Вот они, эти верующие, посещающие храмы господни, что они с Землей сотворяют, громоздя на ней свои "Першинги", "Томагавки" и эти немыслимые совсем "МХсы"! Господь их, что ли, на это благословил, вера подвигнула? Верующий! Я в церковь не хожу, а крестик - он матерью мне дан, когда умирала. Что ж, если угодно, да, я верующий. Но не как они, не как они, несущие всем погибель. Смешалось, спуталось все. Вы вот коммунист, разумеется, безбожник, конечно же, а к богу вы ближе, чем иной епископ. Смешалось все, перепуталось. - Говорил Дим Димыч все это вроде посмеиваясь, слова подгонял, подгонял, иные даже проборматывал небрежно, но не шутил, глаза у него не смеялись.

Комнат в доме было много, хотя со двора совсем небольшим казался этот дом, невысокий, именно что вжавшийся в землю. Но комнат было не меньше пяти, и из одной дверь вела в другую, наглухо не разгорожены были комнаты, чтобы им легче дышалось. И странно широкими были эти двери в маленьких комнатах.

- Дворцовая прямо анфилада, - сказал Знаменский, улыбчиво оглядываясь.

- А мне здесь нравится, - сказала Лана. - Совсем тут не шикарно, а нравится.

- А где шикарно, там никогда и не понравится, Ланочка, - сказал Дим Димыч. - Там - позавидуется. Зависть же, как справедливо изволил заметить философ Ницше, - "главное топливо для всех страстей".

- Да, тут у вас симпатично, - сказал Знаменский. - Книг много. Почитаю, если поселюсь. И книги на полках какие-то из детства. Читаные. Корешки старенькие.

- Такие и должны быть. Книги - они для чтения изобретены, а не для бахвальства, как повелось нынче. - Дим Димыч не переставал приглядливо всматриваться в Знаменского. - Это хорошо вы сказали, слово нашли: "симпатично". Спасибо, это большой комплимент мне, хозяину. Симпатично! Если вдуматься, сколько в этом слове теплого смысла. А иное слово как льдышка. Вот, смотрите, эту комнатку и наметил сдать.

Вошли в еще одну небольшую комнату. Сперва пропустили вперед Знаменского, ему тут предстояло жить, ему первому и смотреть. Он вошел, глянул по сторонам. Защемило сердце. Отчего вдруг? А вот потому, что ему тут предстояло жить. Долго ли? Менялась жизнь, отбрасывала его вот в эти стены. На этой узкой лежанке предстояло ему теперь спать, у этого высокого окошка, под которым стоял утлый письменный столик с одной тумбой, присаживаясь боком к столику, предстояло и есть, и письма писать, что-то еще там писать, хотя как журналист-международник он кончился. Кончился! Он близко подошел к окну, страшась оглянуться на своих спутников. А в окне стояли горы, стояла вечность. Что им его беды? Такое ли они знали за свои миллионолетия? Он понял, что теперь часто будет смотреть на эти горы, в их лики изморщиненные, ища себе опоры. Какие там у тебя, человек, беды? Есть кровля, есть кусок хлеба, есть вода в арыке. И ты еще не обделен друзьями. Тебе помогают. Ты еще не в конце пути. Отринь уныние перед ликом вечности. Комнатка, конечно, была жалкой, какие-то карты старые были развешаны по стенам. Зачем они ему? Мебель была наижалчайшая, из кинофильма про довоенную бедность. Как он к этой колченогости приобвыкнется? Да и хозяин, явно странноватый, будет угнетать своими торопливо проговариваемыми философствованиями, дались ему эти "Першинги" и "Томагавки". И эта женщина с хмурым, просто злым взглядом, явно не принявшая его. Но - горы. Как у Льва Толстого: "А горы..." Знаменский обернулся:

- Если я вам подхожу, то я бы, Дмитрий Дмитриевич, тут и поселился.

- Подходите, Ростислав Юрьевич, подходите. Вы не страшитесь, я вас донимать своими разговорами не стану. А эту дверь в соседнюю комнату мы замкнем. У вас еще есть дверь, прямо в коридор, вот через нее и будете ходить.

- А там докторша, она в какой комнатке обосновалась? - спросил Алексей. - Не столкнутся лбами? В темноте-то ночной? - щурились, смеялись его глазки.

- Тебе бы все сталкиваться, - презрительно сказала Лана.

- Жизнь, Ланочка, как узкая дорога в ночное время, где фонари не горят.

- А что это за карты у вас? - спросил Захар. Он пошел вдоль стен, рассматривая поблекшие, выцветшие полотна карт, их тут много было. - О, смотри-ка, дореволюционная карта Туркестана! Старый, доземлетрясенческий план Ашхабада! Историей увлекаетесь, Дмитрий Дмитриевич? Гляди-ка, Ростик, древний план Московского Кремля! И все тут его башни начертаны и поименованы! Ну вот, сможешь теперь изучить имена этих башен. Москвич, а ведь не знаешь, уверен, что не знаешь. - Он принялся читать, торжественно выговаривая: - "Водовзводная угловая...", "Набатная...", "Царская...", "Сенатская...", снова "Водовзводная...", а это вот - "Угловая Москворецкая..." и она же "Беклемишевская...". Знал ты эти имена, москвич урожденный?!

- Слыхал... Забыл...

- А теперь вспомнишь. А что это? Старинная, еще дореволюционная карта Москвы... Центральная часть... Церкви, церкви, церкви, куда ни глянь. Не зря говорили, что Москва была златоглавой. Так вы историк, Дмитрий Дмитриевич?

- Был когда-то картографом. История, конечно, рядом с картой живет, но карта правдивее. Если ее уметь читать, нет ничего более интересного и более поучительного.

- А почему бросили свою картографию? - спросил Знаменский.

- Долго рассказывать... При случае... Карты эти вам не помешают, Ростислав Юрьевич? Не хотелось бы снимать, уж больно ветхи. Фотографии, лики чужие, я бы снял, а карта не гнетет. Оставляем?

- Даже попрошу вас оставить. Прав Захар, москвич-то я москвич, а города своего почти не знаю. И Кремля Московского не знаю. Про Тауэр, про Нотр-Дам больше знаю, чем про Кремль.

- Теперь поизучаете, - сказал Алексей. - В ночные часы... Если, конечно...

- У кого что на уме, а у тебя, Алексей, все одно и то же, - сказала Лана. - Ну что ты за человек?!

- Обыкновенный, Ланочка. И ты учти, у всех на уме, что и у меня на уме. Одно и то же, тут ты права, одно и то же. Только некоторые маскируются, а я прямой человек.

- Уж ты-то прямой! Как твоя баранка! Круть-верть!

- Условия, Ростислав Юрьевич, без запроса, вперед мне денег не нужно, а вот паспорт ваш понадобится, чтобы оформить временную прописку. Временную во "времянке". Когда будете перебираться? По мне, хоть сегодня. Комната прибрана.

- Сегодня и переберусь, - сказал Знаменский, снова подходя к окну. Завалюсь спать пораньше, а утром - горы.

- Захар Васильевич, поможем? - спросил Алексей.

- Непременно.

- Тогда покатили в гостиницу за чемоданами, прихватим еще там кое-чего, и назад. Прихватим, Захар Васильевич? Полагается отметить, чтобы жилось счастливо.