Страница 30 из 68
Шмидт, посасывая трубку, спросил:
- А если б буржуазное правительство расстреляло большевиков в тысяча девятьсот семнадцатом году, вы бы пришли к власти?
- Весь народ не постреляли б, а он у нас за большевиками, за Лениным пошел.
- Но вы потерпели поражение в революции тысяча девятьсот пятого года. Мы тоже потерпели такое поражение.
- То же, да не то, - обидчиво возразил Буков. - Для нас это было вроде разведки боем. Если по-военному рассуждать.
- Твой отец кто?
- Рабочий-кочегар, большевик.
- А у нас очень много было рабочих социал-демократов, и я тоже.
- Ну, значит, ясно, - сказал Буков.
- Тебе - да, а мне - нет. Я считал, что большевики и их революция это хорошо для России. Но у нас должно быть иначе.
- Как это иначе?
- Без насильственного захвата власти.
- Сильно, значит, ошибались! - констатировал Буков.
- Да, я был такой. Но потом стал понимать.
Однажды Буков сказал со вздохом:
- А на фронте я бы мог тебя убить.
- Я тоже, - сказал Шмидт.
- Вполне, - согласился Буков. - А теперь мы вместе одним делом заняты. Смешно. - Но произнес он это слово без улыбки. Добавил задумчиво: - Раз у вас теперь тут народная власть, значит, черед и вашей победы.
- Да, но есть западная зона. И там плохо, и это очень опасно.
- Ничего, - сказал Буков. - Где заря, а где закат, мы знаем... Оттуда, с заката, все неприятности. Так мы по-фронтовому считаем...
Ночью на заводских путях загорелись цистерны с горючим.
Буков на мощном тягаче передвижной электростанции выехал на железнодорожный путь и, прицепив трос к вагону-цистерне, повел тягач по рельсам, чтобы увести состав с заводской территории. Это ему удалось сделать перед самым мостом, перекинутым через мелкую речушку, уже тогда, когда цистерны стали рваться, разбрасывая липкое жгучее пламя. Букову доводилось сидеть в горящем танке, и теперь он, привычно натянув на голову противогаз, чтобы сберечь глаза и лицо - одежда его уже дымилась, выскочил из кабины тягача, пробежал вперед и кинулся с железнодорожного моста в реку. Он ушибся и чуть было не задохнулся, потому что скользкую маску противогаза не мог сразу стащить в воде, выполз с трудом на берег и побрел обратно, стараясь вернуться незаметно на электростанцию, стесняясь своего вида.
Но это ему не удалось.
Рабочие завода подняли его на руки и понесли к четырехскатному фургону, служившему жильем для команды электростанции. И хотя уже прибыла машина "Скорой помощи" и рядом с Буковым поставили носилки, начался стихийный митинг. Буков чувствовал себя плохо. Он отстранил рукой санитара, подошедшего к нему, остался стоять, как стоят по команде "Смирно", и слушал ораторов.
Потом ему предоставили слово. Буков сказал сконфуженно, с гримасой боли на ушибленном лице.
- Извините, что я в таком виде, но сами понимаете, какая обстановка сложилась. Конечно, это большой ущерб народному предприятию - столько пропало нефти, емкости повреждены значительно. Но то, что вы все прибежали на пожар и бесстрашно его гасили, о чем это говорит? Это говорит о том, что вы - товарищи. Вам народная собственность стала дороже своего здоровья, которое вы подвергали опасности. Да здравствует рабочий класс!
За этот подвиг Буков был награжден внеочередным отпуском, но воспользоваться им полностью не довелось. Пришел приказ о демобилизации.
Буков заехал в Берлин, чтобы повидаться со своими сослуживцами по Особому подразделению. Но никого из знакомых он там не нашел. Все были новые люди. Это несколько омрачило его праздничное настроение.
Но как бы там ни было, для Букова начиналась новая жизнь. Когда-то, еще в рембате, Буков мечтал о том, что эту новую жизнь, если она ему суждена, он начнет вместе с Людой Густовой. Но Люду он считал погибшей, и боль этой утраты казалась ему ничем не восполнимой. Вся радость возвращения была омрачена ею.
Однако надо было жить и трудиться, и Буков деловито и озабоченно советовался с другими, как и он, демобилизованными военнослужащими, где и какие специальности дома нужнее всего. Он считал себя не вправе раздумывать над тем, как бы получше устроиться по возвращении на Родину. Он знал: ему по-прежнему предстояла служба, правда не в армии, - такая, на которой уже не подлежишь демобилизации. Она на всю жизнь. Поэтому Буков выспрашивал, где идут большие стройки, памятуя, что при нулевом цикле все трудно, значит, привычней. Он хотел быть постоянно на людях, как это было на фронте, - он привык к фронтовому товариществу, и ему казалось, что жить без него не сможет.
Как-то Буков показал фотокарточку Люды знакомому майору авиации после того, как тот показал ему портрет жены.
- Невеста? - спросил майор.
- Нет, так, на память, - сказал Буков.
- Подходящая! Ты не теряйся, - посоветовал майор.
Буков спрятал фотографию и ничего не ответил. И только испытал мгновенное чувство неприязни к майору - обиделся за эти слова: "Не теряйся". Но майор ведь не знал того, что знал Буков, и Буков, мысленно прощая его, о чем тот и не догадывался, похвалил из вежливости:
- У вас жена тоже ничего.
- Я ее последний раз в сорок первом видел, в с тех пор - никаких известий. Буду искать, - твердо сказал майор. - Пешком всю землю исхожу, а найду.
Буков посмотрел майору в глаза и сказал обнадеживающе:
- И найдете. Честное слово, найдете! Это же сколько раз такое бывало, и находили.
Но о себе Буков так не думал, не надеялся, что найдет Люду. Ведь у него документ - полученное письмо. В нем он и носит при себе карточку Люды. Это все, что осталось у него в память о ней на дальнейшую его жизнь.
X
Когда старый двухбашенный танк Т-26, имеющий только пулеметное вооружение, прорывался из окруженного СПАМа, сержант Люда Густова получила ранение. Она попала в госпиталь вместе с политруком Зоей Карониной. Выписали их почти одновременно и демобилизовали.
Люда была родом из старинного приморского города, стоявшего на берегу Азовского моря.
И хотя Люда видела на фронте, в какие развалины обращали фашисты наши города, отступая, - представить себе, что то же случилось с ее родным городом, она не могла, не хотела.
Малорослая, но широкоплечая, с округлым лицом и чуть вздернутым подбородком, сверкая серыми в золотистую крапинку глазами, она убеждала Каронину, обращаясь, как положено в армии.