Пленник дуба

Мир вокруг нее таинственным образом изменился — Моргейна полагала, что этот неведомый край граничит с Авалоном, а не с удаленной крепостью в Северном Уэльсе. Но в сознании ее прозвучал безмолвный голос: «Я повсюду. Где орешник склоняется над священным озером, там и я». Моргейна услышала, как Акколон задохнулся от изумления и благоговейного страха, и, обернувшись, увидела, что владычица волшебной страны очутилась рядом с ними. Она стояла, стройная и невозмутимая, в своем мерцающем одеянии, и чело ее венчал простой венок из ивовых ветвей.

Кто произнес эти слова, она сама или владычица фэйри? «Не обязательно бежать вместе с оленями — есть и иное испытание…» И внезапно откуда-то словно бы донеслось пение рога, жуткое и далекое, исходящее из-за пределов ореховой рощи… или его издала сама роща? А затем листва вскинулась и затрепетала, налетел внезапный порыв ветра, заскрипели, закачались ветви, и Моргейну пробрала дрожь ужаса. «Он идет…»

Моргейна повернулась, медленно и неохотно, и увидела, что они больше не одни в роще. Здесь пролегла граница между мирами, и он встал на этой границе…

Моргейна никогда не спрашивала у Акколона, что же в тот момент видел он… Она видела лишь тень, увенчанную ветвистыми рогами, золото и пурпур листьев — хотя сами они стояли в лесу, украшенном полураспустившейся листвой, — темные глаза… Когда-то она возлежала с ним на лесной подстилке, но на этот раз он пришел не к ней, и Моргейна это знала. Теперь и ей, и даже владычице фэйри следовало отойти в сторону. Он бесшумно шагал по палой листве, и все же его шаги поднимали ветер; потоки воздуха пронизывали рощу и трепали волосы Моргейны, и плащ бился у нее за плечами. Он был высок и темноволос; казалось, будто он одновременно облачен и в богатейшее одеяние, и в листву, — но при этом Моргейна могла бы поклясться, что он наг. Он вскинул изящную руку, и Акколон медленно, словно его вела чужая воля, двинулся вперед, шаг за шагом… и в то же самое время это именно Акколон был облачен в листву и увенчан рогами, мерцавшими в странном, неподвижном свете волшебной страны. Моргейна изнемогала под ударами ветра; она ощущала, что роща полнится иными силуэтами и ликами, но не могла их рассмотреть. Это испытание предназначалось не для нее, а для мужчины, что находился с нею рядом. Казалось, что воздух звенит от возгласов и пения рогов; мчались ли эти всадники по воздуху, или копыта стучали по лесной подстилке, да так громко, что заглушали даже мысли? Моргейна осознала, что Акколона уже нет рядом с ней. Она стояла, уцепившись за ствол орешника и спрятав лицо. Моргейна не знала, каким образом будет протекать посвящение Акколона в короли, и ей не суждено, не положено было этого знать… Это было не в ее власти — даровать сие испытание или знать о нем. При помощи Владычицы Моргейна пробудила силу Увенчанного Рогами, и Акколон ушел туда, куда Моргейна не могла за ним последовать.

Моргейна не знала, сколь долго она простояла, цепляясь за орешник, до боли прижавшись лбом к стволу… А затем ветер стих, и Акколон вновь был с ней. Они стояли рядом, и кроме них, в ореховой роще не было никого; не слышно было ни звука, кроме удара грома, что раскатился по темному безоблачному небу. За темным диском затменной луны раскаленным металлом пылала солнечная корона, и на черном небе горели звезды. Акколон обнял Моргейну.

— Что это? — прошептал он. — Что это?

— Это затмение.

Моргейна сама удивилась тому, сколь спокоен был ее голос. Она чувствовала прикосновение рук Акколона, теплых, живых и надежных, и постепенно ее сердцебиение улеглось. Земля под ногами снова сделалась твердой, превратившись в обычный дерн ореховой рощи; заглянув в озерцо, Моргейна увидела там сучья, обломанные сверхъестественным ветром, что недавно бушевал в роще. В темноте жалобно стенала какая-то птаха, а под ногами у них поросенок копался в слежавшейся листве. Затем свет стал возвращаться — такой яркий, что Моргейна увидела, как тень соскользнула с солнца. Она заметила, что Акколон смотрит в небо, и резко приказала:

— Отвернись! Ты можешь ослепнуть, когда тьма уйдет! Акколон сглотнул и опустил голову, приблизив лицо к лицу

Моргейны. Волосы его были растрепаны нездешним ветром, и в них застрял темно-красный лист, и при виде этого листа Моргейна содрогнулась: ведь они стояли сейчас среди орешника, что только начал покрываться листвой.

— Он ушел… — шепотом произнес Акколон. — И она… Или это была ты? Моргейна… то, что произошло, — это было на самом деле?

Вглядываясь в его ошеломленное лицо, Моргейна заметила в глазах Акколона нечто такое, чего там прежде никогда не было — прикосновение нечеловеческого. Протянув руку, она извлекла листок из его волос и вручила Акколону.

— Ты носишь змей — неужто тебе нужно спрашивать? Акколон сдавленно охнул и содрогнулся. Он резко выхватил темно-красный лист у Моргейны и бросил его; лист бесшумно порхнул на землю. Акколон произнес с судорожным вздохом:

— Я словно скакал над миром и видел такое, чего не видел ни один смертный…

Потянувшись к ней, он со слепой настойчивостью сорвал с Моргейны платье и увлек ее следом за собой на землю. Моргейна не препятствовала ему; ошеломленная, она лежала на сырой земле, а Акколон, не замечая ничего вокруг, вошел в нее, подгоняемый силой, которую сам вряд ли осознавал. Она безмолвствовала перед напором этой неистовой силы, и ей казалось, что на лицо Акколона вновь падает тень рогов — или пурпурных листьев. Моргейна не была причастна к этому. Она была землей, безропотно принимающей дождь и ветер, гром и удары молний, — и на миг ей почудилось, будто молния прошила ее тело и ушла в землю…

Затем тьма развеялась, и звезды, горевшие среди дня, исчезли. Акколон помог ей подняться, нежно и виновато, и привести одежду в порядок. Он наклонился и поцеловал Моргейну, бормоча какие-то объяснения, перемешанные с извинениями, — но Моргейна улыбнулась и коснулась пальцем его губ.

— Нет-нет… довольно…

В роще вновь стало тихо; не слышно было ничего, кроме обычного лесного шума.

— Нам пора возвращаться, любовь моя, — спокойно произнесла Моргейна. — Нас хватятся. А кроме того, все будут кричать и вопить по поводу затмения — ну как же, такое необычайное явление… — она слабо улыбнулась. То, что она увидала сегодня, было необыкновеннее любого затмения. Акколон держал ее за руку, и рука его была холодной и твердой.

Когда они двинулись в путь, Акколон прошептал:

— Я никогда не думал, что ты… что ты так похожа на Нее, Моргейна…

«Но она — это и есть я». Однако, Моргейна не стала говорить этого вслух. Акколон прошел посвящение. Возможно, ему стоило бы лучше подготовиться к этому испытанию. И все же он встретил его лицом к лицу, как и должен был, и был принят силой, превышающей ее скромные силы.

Но затем сердце ее заледенело, и Моргейна повернула голову, чтоб взглянуть на улыбающееся лицо своего возлюбленного. Он был принят. Но это еще не значило, что он победит. Это значило всего лишь, что он может попытаться пройти последнее испытание, — и оно только началось.

«Я чувствую себя совсем не так, как в тот раз, когда я, Весенняя Дева, послала навстречу испытанию Артура — не зная, что это Артур… О, Богиня, как же я была молода! Как молоды были мы оба… Милосердно молоды — мы не ведали, что творим. А теперь я достаточно стара, чтобы понимать, что я делаю. Где же мне набраться мужества, чтобы отправить Акколона навстречу смерти?»

Глава 4

В канун Пятидесятницы Артур и его королева пригласили на семейный обед тех гостей, кто был связан с ними родственными узами. Завтра должен был состояться традиционный большой пир, который Артур давал для соратников и подвластных ему королей, но тщательно прихорашивавшаяся Гвенвифар чувствовала, что этот обед станет для нее куда более тяжелым испытанием. Она давно уже смирилась с неизбежным. Завтра ее супруг и лорд при всех окончательно и бесповоротно провозгласит то, что и так уже все знали. Завтра Галахада посвятят в рыцари и примут в братство Круглого Стола. О, да, она давным-давно знала об этом, но прежде Галахад был для нее всего лишь светловолосым мальчуганом, подраставшим где-то во владениях короля Пелинора. Думая об этом, Гвенвифар даже испытывала некое удовлетворение; сын Ланселета и ее кузины Элейны (некоторое время назад Элейна скончалась родами) — вполне приемлемый наследник для Верховного короля. Но теперь Галахад казался ей живым упреком — упреком стареющей королеве, так и не сумевшей родить ребенка.