Страница 2 из 20
Очень серьезно относился к ее воспитанию, строгость, по его мнению, он применял по необходимости и справедливо. Зря не наказывал, ну а в тех случаях, когда это требовалось, скажем, нагадил щенок там, где не положено, или залаял посреди ночи, тогда бил его Джалил-муаллим специально заведенной для этой цели плеткой так, чтобы позвоночник или какую-нибудь кость не повредить. Когда заслуживал этого пес - обязательно отмечал, гладил, давал конфету.
Вырастил. Редко кто так за собакой ухаживает, и ведь не бог весть какая порода - помесь. И что самое обидное - выросла собака в доме Джалил-муаллима, на его корме вымахала чуть ли не с волка ростом, а за хозяина его не признает.
Как почувствует, что он в дом, сразу в кусты или куда подальше, смотрит на него, а глаза у нее безрадостные. Никто этого и не замечал. Ни домашние, ни соседи. Кому интересно, на кого как собака дворовая смотрит, службу хорошо несет - и ладно! А Джалил-муаллиму обидно: ко всем собака ласкается, хвостом крутит, слюной истекает от радости собачьей и любви, а как его завидит - стоп. На привязь он ее вчера посадил, целый вечер она на другой половине двора провела, хлебом не корми, только отпусти ее на половину брата. Раз пять Джалил-муаллим делал вид, что не знает, где пес, и свистел, и "Боздар!" в полный голос кричал - никакого внимания. Пришлось сына послать за ним.
Еще хуже срам, мальчишка его домой тянет, а пес всеми четырьмя лапами упирается, чуть из ошейника не вылез. Как будто не домой ведут, а на живодерню. Дал ему как следует плеткой, чтобы в следующий раз неповадно было, Боздар и рычал, и что-то в горле у него яростно клокотало, а укусить не посмел. А Джалил-муаллиму хотелось, чтобы укусил его Боздар, забил бы тогда его, может быть, насмерть, по справедливости.
Джалил-муаллим еще раз пнул его ногой и пошел в дом за вещами - самое уже время было идти в баню. От безмятежного настроения, в котором он пребывал при созерцании ульев, не осталось и следа. "А то, что он на ту половину бегает, понятно, нарочно его приманивают, мне назло, все шлюхи этой дела, другую собаку со двора бы палкой прогнала, а эту приманивает, лишь бы мне неприятность сделать". Он зацепил брюки за гвоздь, непонятно по какой причине высунувшийся из ступени, и с маху разодрал по шву обшлаг. Джалил-муаллим почувствовал, как все его существо охватывает темная бессмысленная злоба, непонятно против кого и чего направленная; стиснув зубы, он зашел в дом и, вернувшись с молотком, встал на ступеньку с торчащим гвоздем. Удар молотком прозвучал оглушительно, совершенно чуждо и страшно для этой абсолютной тишины раннего воскресного утра. За первым ударом последовал второй... Наверное, для спящих интервал между ними длился гораздо больше, чем на самом деле. Возможно, кто-нибудь за короткое мгновение после первого удара, показавшееся ему нескончаемым, увидел душный кошмар с землетрясением или атомной войной, также возможно, что второй удар стер в памяти это видение, оставив на его месте рубец, который, прежде чем заживет и исчезнет в будущем, заставит человека не раз вздрогнуть во сне и покроет его кожу липким холодным потом... Джалил-муаллим вколачивал гвоздь все глубже и глубже, он бил изо всех сил по шляпке гвоздя, уже еле видной в центре впадинки, которую образовала сплющиваемая молотком древесина. И с каждым ударом ему казалось, что, следуя таинственным законам теории знакомого недоучки - фельдшера, злоба медленно отпускает его горло и одеревеневшую левую часть груди и плеча и перемещается по напрягшейся руке-проводнику через онемевшее запястье и горячую ладонь в самый конец головки молотка.
Звуки разносились на многие кварталы вокруг, и от каждого удара поднималось вверх пульсирующее кольцо шума, стремительно расширяющееся по мере взлета, удары учащались, и кольца, взлетающие одно за другим, образовали гигантский сачок, в самом низу, в самом центре которого сидел человек, проснувшийся в это прекрасное тихое утро раньше всех. Он, не оборачиваясь, слышал и чувствовал, как вскакивают перепуганные люди на половине брата, он знал, что, если обернется, увидит сквозь негустую зелень живой ограды лицо своего брата, смотрящего на него с изумлением и вопросом.
Он не стал оборачиваться, а поднял глаза на дверь своего дома, встретился со взглядом жены, стоящей в дверях в ночной рубашке, отложил молоток, поздоровался и медленно прошел мимо нее за саквояжем с чистым бельем.
- Я ступеньку прибивал, - вернувшись из комнаты с чемоданом, сказал Джалил-муаллим жене. - Очень это опасно, когда на лестнице нет ступеньки. По-моему, я имею право забить ступеньку собственной лестницы. И самое подходящее время для этого - утро, я не обязан ждать, когда проснутся люди, привыкшие спать до полудня. Может быть, я кого-нибудь побеспокоил этим? спросил Джалил-муаллим.
- Нет, нет, - сказала торопливо жена, - я и так собиралась встать.
Джалил-муаллим спустился по лестнице, повернулся к жене.
- Я приду через два часа, ты, пожалуйста, извини, я совсем забыл, что еще рано, - сказал Джалил-муаллим. - А стук, наверно, был в комнате слышен?
- Ничего ни с кем не случится, - сказала жена, - оттого, что ты два раза по гвоздю ударил! В конце концов один раз в жизни в своем доме ты тоже можешь что-то себе позволить.
Только продолжали еще у него сжиматься холодные пальцы рук и не удавалось никак остановить тик, ритмично сокращающий всю кожу на щеке, под правым глазом.
На улице почти никого не было, в воскресенье даже дворник просыпался позже обычного. Джалил-муаллим подумал о том, что как было бы неплохо, если бы всегда, круглый год, в любое время суток, стояла бы вот такая прекрасная утренняя прохладная погода, как сейчас, и чтобы всегда на улицах было малолюдно, а то ведь ничего хорошего не получается из того, что очень много людей собирается в одном месте. Только беспорядок создается и толкотня, для нервов - трепка.
Он вспомнил, как было прекрасно до войны, когда в Баку жило гораздо меньше народа, чем сейчас, и все были знакомы между собой. Все, встречаясь на улице, непременно здоровались первыми - младшие. Все друг к другу относились с уважением, случалось, конечно, что кто-то с кем-то поспорит, но редко это случалось. С нынешней улицей ни в какое сравнение не идет.
А вот баня совершенно не изменилась, какой была, такой и осталась, и бассейн посреди зала тот же, только рыбки в нем появились золотые, а может быть, и раньше были, забывать начал?
И картина на стене - задумчивый олень в зимнем лесу над родником в снегу, - выложенная цветным голландским кафелем, та же. И пахло здесь точно как раньше - легкий запах плесени мешался с густым ароматом хны.
Кассирша Рахшанда приветливо поздоровалась с Джалил-муаллимом и не спрашивая, протянула ему две скатанные, запечатанные бумажной полоской простыни и кусок зеленого мыла.
-- Гусейна я пришлю через полчаса, - сказала Рахшанда, предварительно расспросив его о здоровье жены и сына. Джалил-муаллим смотрел на лицо Рахшанды, напоминающее отдаленно своими потерявшими былую форму щеками, тонкими полосками подведенных бровей, расплывшимися линиями подбородка, поблекшей кожей ту самую красивую женщину, которую он когда-то знал.
Он продолжал думать о ней и по дороге в тридцать второй номер, как всегда,
Рахшанда дала ему самый лучший номер в этой бане.
Она была старше его лет на двенадцать-четырнадцать. А в бане этой она работала вот уже лет сорок. Как пришла пятнадцатилетней девочкой, так и осталась.
Работала вначале под руководством матери, Дильбази-ханум, очень опытной терщицы и массажистки, известной среди женщин своим умением быстро и без боли вправить любые вывихи, бесследно и навечно удалять волосы с лица или с других мест, где также они женщине ни к чему, владела секретом того, чтобы оставалась кожа нежной и блестящей лет на десять, а то и пятнадцать больше положенного ей срока, знала состав, от которого волосы на голове становились гуще и приятнее по цвету, знала, как сделать, чтобы пахло тело всю ночь распустившимися розами и чтобы глаза по утрам были ясными и веки не казались припухшими. А уж если кого выдавали замуж, то купала и готовила невесту в день свадьбы обязательно Дильбази. За несколько дней приходили договариваться мать и тетки невесты, словом, многое знала и умела Дильбази из древнего искусства обольщения и ухода за телом. Многое успела передать дочери, собиралась сделать из нее мастера, подобного себе, да не успела. Умерла Дильбази-ханум неожиданно, во время беседы, после того, как купание было закончено и две ее приятельницы-клиентки, в последний раз приняв прохладный душ, полулежа на теплой мраморной плите, рассказывали друг другу о своих делах семейных и несемейных и вдруг заметили, что Дильбази опустила голову, не то задумалась, не то задремала с улыбкой на лице.