Страница 37 из 122
Соседний особняк на Поварской, 9, принадлежал одно время В. П. Крекшиной, Пукаловой по мужу, любовнице графа Алексея Аракчеева. Более известна крестьянская дочь Настасья Минкина, "домоуправительница" всесильного при Александре I графа, о котором Пушкин сочинил эпиграмму:
Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он - друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? "Преданный без лести"
...... грошевой солдат.
Поэт ошибался относительно чувств Аракчеева. Влюбившись в Настасью, "злого гения", как ее называет биограф, граф боготворил свою избранницу, доверил ей управление имением, представил императору, души в ней не чаял до страшного для него дня, когда жестокую "домоправительницу" убили не выдержавшие истязаний дворовые, отрезав ей голову и изуродовав тело. "Без лести преданный" императору граф, забросив все государственные дела, оплакивал погибшую так, как не скорбел после кончины государя.
Владел домом № 9 Давид Абрамович Морозов, внук основателя династии промышленников - Саввы Васильевича Морозова. С именем Давида Морозова связано строительство богадельни на 120 мест, детского приюта в Шелапутинском переулке, ныне родильного дома.
Среди особняков Поварской выделяется замок в готическом стиле, построенный князем Б. В. Святополком-Четвертинским в 1889 году. Последней его владелицей была графиня А. А. Олсуфьева. С 1932 года, после образования Союза писателей СССР, особняк известен как Дом литераторов. Его Дубовый зал видел всех живых и мертвых классиков советской литературы. Здесь они сиживали в ресторане, здесь с ними прощались на гражданских панихидах.
Слушал я в переполненном зале Константина Паустовского, встреченного овацией студентов Университета. Тогда все зачитывались "Золотой розой", воспринимавшейся как протест официальной литературе. От его выступления ждал откровения. Не дождался.
В Дубовом зале в день юбилея очеркиста Николая Атарова, (доброго человека, с которым я познакомился на стройке Московского университета) впервые увидел Александра Галича. Это случилось лет десять спустя, когда "оттепель" сменилась заморозками. В той хладной атмосфере услышал вдруг речь свободную и страстную. Подобной дерзости не позволяли себе ни Окуджава, ни Высоцкий. Невысокого роста любимец женщин со щегольскими усиками, преупевавший киносценарист, который все имел, ни в чем не нуждался, вдруг взял гитару и превратил ее в оружие. Стрелял по советской власти, издевался над партийными собраниями, над святая-святых марксизмом:
Я научность марксистскую пестовал,
Даже точками в строчке не брезговал!
Запятым по пятам, а не дуриком
Изучал "Капитал" с "Анти-Дюрингом".
Не стеснясь мужским своим признаком,
Наряжался на празднике "Призраком"
И повсюду, где устно, где письменно,
Утверждал я, что все это истина!
В тот вечер услышал "Предостережение", начинавшееся словами: "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи! Не ходить вам в камергерах, евреи!". Спел Галич балладу, как герой навещал брата в психбольнице в Белых Столбах, где у каждого "вроде литера, кому от Сталина, кому от Гитлера". (Тогда вождя начали отбеливать.) И ставшую народной песню про "жену, товарищ Парамонову", заставившую неверного отчитаться об измене на партсобрании:
А как вызвали меня, я сник от робости,
А из зала мне: - Давай, бля, все подробности!
Кто так смел тогда в Москве, в 1967-м, писать и петь?! Слушал и думал, из зала Галича уведут на Лубянку. Ошибся. Его выслали из страны через несколько лет.
Самый крупный, восьмиэтажный дом на Поварской, 26, появился накануне первой мировой войны, в 1914 году. Его жильцом спустя три года стал Иван Бунин, проживавший в квартире родителей жены. В окна слышал стрельбу орудий в октябре 1917-го. В "красной" Москве начал задыхаться. Горестные мысли излил на страницах дневника, опубликованного под названием "Окаянные дни", попавшего в спецхран до 1991 года. Бунин при первой возможности эмигрировал весной 1918. В Париже предостерегал Ариадну Цветаеву, дочь Марины Ивановны, от возвращения домой, говорил ей по-стариковски, по доброте душевной:
- Дура, куда ты едешь, тебя сгноят в Сибири.
Как в воду смотрел, ясновидец!
Жильцом этого дома в 20-х годах был известный в те годы писатель Борис Пильняк. Это имя гремело до 1937 года, пока не оборвал его жизнь выстрел палача Лубянки. Собрание сочинений в восьми томах вышло, когда писателю было 36 лет. Пильняк отличался смелостью, граничившей с безрассудством. Первым из советских писателей издал на Западе запрещенную цензурой повесть "Красное дерево", после чего подвергся бешеной травле собратьев по перу, шельмованию в газетах. Ранее сочинил "Повесть непогашеной луны", ставшую публичным обвинением Сталина в гибели Фрунзе. Тем самым Пильняк вынес сам себе смертный приговор. Его, гражданского человека, судила Военная коллегия Верховного суда СССР, без защитников, без права подачи апелляции. Приговор привели в исполнение немедленно 21 апреля 1938 года.
В том году Анна Ахматова написала стихи с посвящением: Борису Пильняку.
...Я о тебе, как о своем тужу,
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага...
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага.
В бывшей дворницкой соеднего доходного дома на Поварской, 22, принимала меня княгиня Екатерина Мещерская, до революции жившая в этом доме в многокомнатной квартире № 5. Она рассказала мне историю любовного романа матери и отца, который был на полвека старше невесты. А также историю фамильной коллекции картин князей Мещерских, конфискованной чекистами в 1918 году за исключением одного тондо "Мадонна с младенцем", вшитого в портьеру. Оно принадлежало, как полагали Мещерские, кисти Боттичелли. Тондо (картина в круглой раме) предложил вывезти в Германию граф Мирбах, посетивший дважды княгиню, предлагая ей эмигрировать. Это немедленно стало известно ВЧК, следившей за каждым шагом единственного тогда в Москве иностранного посла. Графиню арестовали и доставили на Лубянку, к Дзержинскому. Феликс Эдмундович предложил опешившей княгине подписаться под вынесенным ей заочно смертным приговором. И сказал, что приведет приговор в исполнение, если тондо продано. Вот тогда дочь, Екатерина, получила от арестованной матери записку: "Китти, отдай Боттичелли. Мама". Что она и сделала.
За княгиней Мещерской, матерью Китти, безосновательно укрепилась репутация преступницы, пытавшейся продать за рубеж картину, принадлежащую народу. То была женщина редкой красоты и таланта. Княгине, певшей до замужества сольные партии в Ла Скала, вернули конфискованный рояль, как орудие труда, вернули две картины. Портрет князя Мещерского я видел на стене бывшей дворницкой, где его одинокая дочь "Китти" в восемьдесят лет сыграла на рояле несколько романсов. Я подпевал, радуясь, что опишу со слов очевидца историю, послужившую толчком к принятию подписанного Лениным декрета о национализации частных коллекций. Их много было тогда в Москве, особенно в районе Поварской...
Судьба конфискованных картин неизвестна за исключением одной: тондо экспонируется в залах Музея изобразительных искусств на Волхонке. "Китти" 13 раз арестовывалась и доставлялась на Лубянку, откуда после допросов ее отпускали домой. Так продолжалось до 1937 года, когда чекистам стало не до бывших князей.
После революции на Поварскую, 11, где квартировали Лажечников и Мельников-Печерский, въехали высокопоставленные жильцы и Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции, то есть государственного контроля. Здание объявили 6-м Домом Советов. Таким образом, в нем несколько лет находился кабинет наркома, обязанности которого до весны 1922 года исполнял Сталин, захаживавший сюда в перерывах между командировками на фронты гражданской войны. На той войне заслужил орден Красного Знамени. У Сталина был тогда еще один служебный кабинет, в наркомате национальностей. Из Петрограда переехало это детище революции на Поварскую, 52, во дворец, описанный Львом Толстым, затем в Трубниковский переулок...