Интервью

- Можно ли говорить о кризисе русской культуры?

- Никакого кризиса нет, и даже полное отсутствие всякого кризиса. То есть вообще ничего нет. Добро бы был хотя бы ну элементарный кризис, а то вообще ни культуры, ни кризиса, ничего, решительно ничего.

- Появляется ли сейчас что-нибудь интересное в современной литературе?

- Появляться появляется. Но, по-моему, самое перспективное сейчас направление - это вот те, что плетутся взаду у обериутов.

- Вы считаете это направление самым перспективным?

- Да, а остальные... Ну неужели Чингиз Айтматов перспективен, ведь смешно говорить об этом. И при всем моем почтении к Алесю Адамовичу, Василю Быкову, все равно считал самым перспективным направлением, которое идет вслед за обериутами. Поэты вроде Коркия, Иртеньева, Друка, Пригова. Они просто иногда кажутся очень шалыми ребятами, но они совсем не шалые ребята, они себе на уме в самом лучшем смысле этого слова.

- А в прозе?

- А в прозе никого не нахожу. В прозе мне нравятся наши культуртрегеры типа Михаила Гаспарова, Сергея Аверинцева. А среди прозаиков я не нахожу никого. Я, по-моему, их хорошо ощупал всех и ничего пока не нашел.

- Венедикт Васильевич, а что у вас из написанного еще не напечатано сегодня?

- Ну не знаю, потому что "Заметки психопата" вряд ли решаться печатать. Они вряд ли на это пойдут, потому что там столько, - я говорю не о непристойностях, - но неожиданных лексических оборотах, мягко говоря. К непристойностям уже привыкли, я наблюдаю за телевидением, уже с голыми задами ходят, но вот с лексическим проворством они никогда не примирятся.

- Вы еще упоминали "Дмитрия Шостаковича"...

- А это уже пропало навеки... Потом "Благая весть", надо ее восстановить. Потом статьи о норвежцах - о Кнуте Гамсуне, Бьёрнсоне, о позднем Ибсене, все ведь это надо как-то найти...

- А писали когда-нибудь стихи?

- Писал. То - под Маяковского, то - под Игоря Северянина, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать. И у меня то получалось, то не получалось. И потом я решил, что хватит дурака валять.

- И стали "говорить шекспировскими ямбами"...

- Ну примерно то.

- А ваши поэтические пристрастия? Вы говорили, что ближе всего вам русский Серебряный век, начало века?

- Ну начало, конечно, ближе, чем середина.

- А в этом Серебряном веке кто?

- В молодости я влюблялся во всех поочередно. Сначала втюрился в Константина Бальмонте, потом, спустя два месяца, - в Игоря Северянина, спустя три месяца - в Андрея Белого, ну и так далее. Я был влюбчивый. Как говорила мать Олега Кошевого: он просто влюбчивый. Обо мне то же самое можно сказать.

- А осталась какая-нибудь любовь из этих юношеских влюбленностей?

- Все остались, в том-то и дело. Всем признателен. А то ведь люди обычно лихо расправляются с теми, кому они обязаны. Люди, подхватившие самое необходимое, скажем, у Анны Андревны или у Марины Иванны, уже смотрят на них как бы свысока, плюют просто. Вот это мне непонятно. Я, например, совершенно люблю каждого человека, который хоть немножко обязан. Будь то Бальмонт, будь то Северянин, - я знаю, что они немножко придурки, но все равно люблю.

- Как вы познакомились с русским Серебряным веком на Кольском полуострове? По книжкам?

- Ну как, были книжки? Были, конечно, типа "Как закалялась сталь" моего любимого Николая Островского. Потом еще какая-нибудь гадость. Именно на этом мы ми растились, то есть на такой вот приподнятой паскудщине... Я бы сказал, но не люблю матершину несвоевременную.

- А где же вы познакомились с чередой ваших возлюбленных?

- Это, разумеется, когда поступил на первый курс в МГУ. Хоть и ничего еще не было издано, но среди студентов - основное студенчество было настолько плохо, что противно и вспоминать - но опять же, как всегда, как и в Царскосельском лицее, непременно найдется семь на восемь людей, которые кое-чего кое в чем смыслят. Так вот мне повезло, я на них напал.

- А кого вы числите своими учителями?

- Конечно, Салтыков-Щедрин, Стерн, Гоголь, ранний Достоевский, ну и так далее, я мог бы слишком многих перечислить. Но в конце концов даже Северянин и то учитель, даже Афанасий Фет - и то учитель.

- А в жизни встречался вам человек, которого вы считали своим учителем?

- Да, встретился. Мой однокашник Владимир Муравьев (в настоящее время переводчик, историк английской литературы, критик. - И.Б.). В университете мне сказали: "Ерофеев, ты тут пишешь какие-то стишки, а вот у нас на первом курсе филфака человек есть, который тоже пишет стишки". Я говорю: "О, вот это уже интересно, ну-ка покажьте его мне, приведите мне этого человека". И его, собаку, привели, и он оказался, действительно настолько сверхэрудированным, что у меня вначале закружился мой тогда еще юный башечник. Потом я справился с головокружением и стал его слушать. И было чего слушать. И если говорить об учителе нелитературном, то - Владимир Муравьев. Наставничество это длилось всего полтора года, но все равно оно было более или менее неизгладимым. С этого все, как говорится, началось.

- Венедикт Васильевич, а есть ли у вас ученики? Вы рассказывали, что ребята, которые как вы выразились, "плетутся взаду у обериутов", подарили вам стихотворный сборник с надписью "Все мы вышли из "Петушков"...

- Опять же без всякой гордыни я считаю, что это наилучшее направление в русской поэзии. А о прозе что и говорить, она погибла.

- Вы считаете, это безвозвратно?

- По-моему, безвозвратно. Все, что делается в России - все безвозвратно. Даже могил ничьих не найти. Нам ли еще шутить по поводу безвозвратности.

- А если говорить о прозе не только "молодых"?

- Мы однажды говорили о прозе и меня спросили, каким критерием мерить? И я сказал: очень простым критерием - сколько я б ему налил, это абсолютно точный критерий. Астафьеву ни грамма, Белову - ни граммули, Распутину - и то погодя, ну туда-сюда, грамм сто, Василю Быкову - полный стакан, даже с мениском, Алесю Адамовичу - даже сверх мениска, ну и так далее.

- Венедикт Васильевич, в Театре на Малой Бронной прошла премьера вашей "Вальпургиевой ночи". Понравилось вам, как ее поставили?