Каторга

Преступление оставляет неизгладимый след, глубокую борозду в душе.

Мне говорил один каторжник, жалуясь на то, что их заперли в кандальной за отказ от работ и две недели держали взаперти*:

- Что они? Убить нас, что ли хотят? Задавить, как насекомую какую? Да нешто человека возможно убить? Я вон как уж: кажется, убил! Сам слышал, как кости затрещали, когда топором по затылку хватил. "Нет, - думаю, отдышится". Взял да еще голову отрубил прочь. Откатилась голова... А он все живет. Тут вот со мной и живет. Ни шагу не отходит. Меня в "сушилку"* посадят. Думают, одного, а он тут со мной, мой-то! "Не убивал бы, мол, меня, не сидел бы теперь во тьме кромешной". На кобылу ложусь, а он тут рядом с палачем стоит, зубы скалит: "Не убивал бы, на кобыле не лежал бы". Везде со мной, как тень, идет. Живет, и покуда я жив, жив будет, в могилу за мной, под безыменный крест пойдет. Человека совсем убить невозможно!

_______________

* В Рыковской тюрьме.

* Карцер.

II

Мне остается сказать еще об одном сорте "бахвальства", очень распространенном с типичным представителем этого сорта бахвальства я вас сейчас познакомлю.

Захожу в тюрьму.

Вижу, арестанты собрались кучкой. В середине какой-то краснобай о чем-то горячо ораторствует.

Увидал меня и перестал.

- Помешал вам, что ли? Так уйду.

- Зачем, барин? Кака-така помеха... Валяй дальше! Барин тоже послухает... Больно интересно.

Рассказчик повествовал о том, как он бежал из тюрьмы.

Слегка, "для приличия" пококетничав, рассказчик продолжал:

- Ладно!.. Ударили, говорю я, тревогу. Весь караул, всю роту собрали, за мной: этакий рестант бежал! Бегут, а я от них. Они бегут, а я от них. Штыки сверкали, пули свистали... Так над головой и свищут. Мало-мало погодя, перестали. Все пули расстреляли. Ни одна не попала!..

- С бегу стреляли-то? - интересуется молодой паренек, из "дисциплинарных".

- С бегу.

- Если бы приостановился кто. Стрелять способнее.

- Тебя, дурака, не спросили, жалко! Фельдфебель! - обрывает его кто-то из слушателей, - валяй, дальше!

- Стал я, братцы мои, приставать. Вижу, сил моих нет. Вот-вот, думаю, с ног свалюсь, возьмут. Да не такой человек Ефим Трофимов, чтобы живым в руки даться! Слышу, настигают... Все ближе топот. Оглянулся, - глядеть страшно. Штыки сверкают. Сила! А по дороге-то, впереди так, - дерево... Высоченное дерево, сажен двадцать... Собрал я силенки, - да к нему. Раз, раз, - да и взобрался... Вскарабкался на сук да и сижу. Подбегают, запыхались, так с них и льет, еле дышат. Замучил я их, замытарил. "Слезай, - кричат, - чертов сын, честью!" - "Вот, - говорю, - ладно, беспременно слезу, когда рак свистнет. Подождите маленько!.." Им бы пулей меня достать - на что легче, да пули-то все пристреляли. А лезть-то боятся, потому топор при мне, - мне сверху-то по башке способно. Слышу, говор идет меж их: "Полезай ты сперва!" - "Нет, ты!" - "Нет, ты..." А я себе сижу, ни гу-гу, отдыхиваюсь. Только, братцы, постояли они так-то, решили дерево свалить, чтобы меня достать. Зачали дерево под корень штыками. Дрожит все дерево, трясется. Они копают, а я все выше взбираюсь. Они копают, а я выше. Взобрался на самую маковку, жду. Начало дерево подаваться... "Ну, еще! Наддай!" - орут, дерево валят. А по голосам слыхать, что еле дух переводят, пристали. "Еще наддай..." Ходуном подо мной дерево ходит, а я все на маковке сижу, держусь... Да как ухнет дерево-то, только стон пошел от ветвей, хруск... Как маковка-то об землю треснулась, я наземь да в бег. Они-то у корня стояли, а я на маковке, - у меня двадцать сажен, "мазы"*... Они-то, дерево копавши, в конец перемучились, а я-то отдохнул сидючи!

_______________

* Игрецкое выражение - вперед.

- Здорово! - одобрили арестанты.

- Ведь вот говорят: "Семь верст до небес, и все лесом!"* - не вытерпел задетый давеча за живое паренек.

_______________

* Арестантская поговорка, означающая человека, который слова правды никогда не скажет. "Чувырло братское", - означает арестанта с отталкивающей наружностью. "Затирать волынку", - затевать неприятность.

- А тебе что? - накинулась на него каторга, - ты чего лезешь, волынку затираешь? Не любо, не слушай! А лезть нечего. Чувырло братское.

Каторга негодовала на то, что прервали "занятный рассказ".

Много таких рассказчиков в каждой тюрьме. И что это за рассказы! Что за дикие, за фантастические, нелепые рассказы о небывалых преступлениях! Слушаешь другого, - да диву даешься.

Его действительных-то приключений тома бы на три хватило. Да на каких тома! А он, Бог его знает, какую чушь выдумывает!

Это Понсон дю Терайли, Ксавье де Монтепены каторги.

Им не верят, да их не для того и слушают.

Каторга относится к ним, как мы к нашим "бульварным романистам".

Не требует от них правды, довольствуется интересной выдумкой.

Она смотрит на них, как на хороших сказочников.

Это вряд ли можно назвать "бахвальством преступлением".

Да я и не думаю, чтобы "бахвальство" могло произвести на каторгу особое впечатление.

Сидя с человеком 24 часа в сутки, поневоле изучишь его, будешь знать, на что он способен, на что нет, - сразу отличишь, что в его рассказах правда, что хвастливая ложь.

Да каторга и не придает особенной цены преступлениям, совершенным "в Рассее".

- Там-то мы все храбры были!

Она относится еще с некоторым уважением к преступникам, взявшим, благодаря преступлению, крупную сумму, - и глубоко презирает тех, кто совершил преступление из-за грошей.

Самим же преступлением каторги не увидишь. Тут, так сказать, приходится "играть среди виртуозов".

Герои каторги - рецидивисты.

Она ценит только преступления и проступки, совершенные здесь, на Сахалине.

И какой-нибудь смелый беглец или человек, наговоривший дерзостей смотрителю, в ее глазах гораздо более "герой", чем человек, зарезавший целую семью в России.

Полуляхова каторга стала уважать с тех пор, как он бежал, дерзко, на виду у всех, - вырвав ружье у часового.

Есть только одно преступление, которое покрывает совершившего его немеркнущей славой. Это убийство кого-нибудь из тюремной администрации.