Каторга

- Десять годов!

- Позвольте доложить, - вступается кто-то из писарей, - деньги тут у него есть заработанные, немного. Вычесть, может, за топор можно.

- Так точно, есть, есть деньги! - как за соломинку утопающий хватается мужичонка.

На лице радость, надежда.

- Ну, ладно! Так и быть. Зачтите за топор. Освободить его! Ступай, черт с тобой!

- Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!

И "напутствованный" таким образом мужичонка идет "вести новую жизнь".

Его место перед столом занимает каторжник в изорванном бушлате, разорванной рубахе, с подбитой физиономией.

- Ваше высокоблагородие! Явите начальническую милость! Не дайте погибнуть! - не говорит, а прямо вопиет он.

- Что с ним такое?

- Опять побили его! - докладывает старший надзиратель.

- Вот не угодно ли? - обращается ко мне смотритель. - Что мне с ним делать, - куда не переведу, везде его бьют. Прямо смертным боем бьют.

- Так точно! - подтверждает и надзиратель. - В карцер, как вы изволили приказать, в общий сажал, будто бы за провинность*. Не поверили, - и там избили. На работы уж не гоняю. Того и гляди, - совсем пришьют.

_______________

* Это делается часто; доносчиков, "для отвода глаз", подвергают наказанию, будто он в немилости у смотрителя. Часто доносчики, заподозренные каторгой, просят даже, чтобы их подвергли телесному наказанию, "а то убьют".

Человек, заслуживший такую злобу каторги, заподозрен ею в том, что донес, где скрылись двое беглых.

- А полезный человек был! - потихоньку сообщает мне смотритель. Через него я узнавал все, что делается в тюрьме.

И вот теперь этот "полезный человек" стоял перед нами избитый, беспомощный, отчаявшийся в своей участи.

Каторга его бьет. Те, кому он был полезен, - что они могут поделать с освирепевшей, остервенившейся каторгой?

- Наказывай их, пожалуй! А они еще сильнее его бить начнут. Уходят еще совсем!

- И уходят, ваше высокоблагородие, - тоскливо говорит доносчик, беспременно они меня уходят.

- Да хоть кто бил-то тебя, скажи? Зачинщик-то кто, по крайней мере?

- Помилуйте, ваше высокоблагородие, да разве я смею сказать? Будет! Довольно уж! Да мне тогда одного дня не жить. Совсем убьют.

- Вот видите, вот видите! Какие нравы! Какие порядки! Что ж мне делать с тобой, паря?

- Ваше высокоблагородие! - и несчастный обнаруживает желание кинуться в ноги.

- Не надо, не надо.

- Переведите меня куда ни на есть отсюда. Хоть в тайгу, хоть на Охотский берег пошлите. Нет моей моченьки побои эти неистовые терпеть. Косточки живой нет. Лечь, сесть не могу. Все у меня отбили. Ваше высокоблагородие, руки я на себя наложу!

В голосе его звучит отчаяние, и, действительно, решимость пойти на все, на что угодно.

Смотритель задумывается.

- Ладно! Отправить его завтра во 2-й участок. Дрова из тайги будешь таскать.

Это одна из самых тяжелых работ, но несчастный рад и ей, как празднику, как избавленью.

- Покорнейше вас благодарю. Ваше высоко...

- Что еще?

- Дозвольте на эту ночь меня в карцер одиночный посадить! Опять бить будут.

- Посадите! - смеется смотритель.

- Покорнейше благодарю.

Вот человек, вот положение, - когда одиночный карцер, пугало каторги, и то кажется раем.

- Все?

- Так точно, все.

- Ну, теперь идемте в тюрьму, на перекличку, молитву, - да и спать! Поздно сегодня люди спать лягут с этой разгрузкой парохода! - глядит смотритель на часы. - Одиннадцать. А завтра в четыре часа утра прошу на раскомандировку.

Тюрьма ночью

Холодная, темная, безлунная ночь. Только звезды мерцают.

По огромному тюремному двору там и сям бегают огоньки фонариков.

Не видно не зги, но чувствуется присутствие, дыханье толпы.

Мы останавливаемся перед высоким черным силуэтом какого-то здания: это - часовня посредине двора.

- Шапки долой! - раздается команда. - К молитве готовься. Начинай.

- "Христос воскресе из мертвых"... - раздается среди темноты.

Поют сотни невидимых людей.

Голоса слышатся в темноте справа, слева, около, где-то там, вдали!..

Словно вся эта тьма запела.

Этот гимн воскресения, песнь торжества победы над смертью, - при такой обстановке! Это производило потрясающее впечатление.

Невидимый хор пропел еще несколько молитв, и началась поверка.

За поздним временем обычной переклички не было, просто считали людей.

Подняв фонарь в уровень лица, надзиратели проходили по рядам и пересчитывали арестантов.

Из темницы на момент выглядывали старые, молодые, мрачные, усталые, свирепые, отталкивающие и обыденные лица, - и сейчас же снова исчезали во тьме.

В конце каждого отделения фонарь освещал чисто одетого старосту.

- Семьдесят пять? - спрашивал надзиратель.

- Семьдесят пять! - отвечал староста.

Старший надзиратель подвел итог и доложил смотрителю, что все люди в наличности.

- Ступай спать!

Толпа зашумела. Тьма кругом словно ожила. Послышался топот ног, разговор, вздохи, позевывания.

Усталые за день каторжники торопливо расходились по камерам.

- Кто идет? - окрикнул часовой у кандальной тюрьмы.

- Кто идет? - уже отчаянно завопил он, когда мы подошли ближе.

- Господин смотритель! Что орешь-то!..

Мы прошли под воротами.

Загремел огромный замок, клуб сырого, промозглого пара вырвался из отворяемой двери, - и мы вошли в один из "номеров" кандального отделения.

- Смирно! Встать!

Наше появление словно разбудило дремавшие кандалы.

Кандалы забренчали, залязгали, зазвенели, заговорили своим отвратительным говором.

Чувствовалось тяжело среди этого звона цепей, в полумраке кандальной тюрьмы. Я взглянул на стены. По ним тянулись какие-то широкие тени, полосы. Словно гигантский паук заткал все какой-то огромной паутиной... Словно какие-то огромные летучие мыши прицепились и висели по стенам.

Это - ветви ели, развешанные по стенам для освежения воздуха.

Пахло сыростью, плесенью, испариной.

Кандальных проверяли по фамилиям.

Они проходили мимо нас, звеня кандалами, а по стене двигались уродливые, огромные тени.

В одном из отделений было двое тачечников. Оба - кавказцы, прикованные за побеги.