Каторга

Меня интересовало, что скажет Комлев, если ему сказать такую вещь:

- А знаешь, скоро ведь телесные наказания хотят уничтожить.

- Дай-то Бог... Когда бы это кончилось! - сказал Комлев и перекрестился.

ГОЛЫНСКИЙ

Когда, в 1897 году, в Александровской тюрьме, где собрана вся "головка" каторги, все, что есть в ней самого тяжкого и гнусного, освободилось место палача, ни один из каторжан не захотел быть палачом. Это случилось в первый раз за всю историю каторги. К этому нельзя было даже принудить, и совершенно бесплодно тех, на кого пал выбор, держали в карцере.

Но тюрьма не может быть без палача.

И "вся команда" назначила палачом Голынского.

- И не хотел идти, а команда приказывает, ничего не попишешь! объясняет Голынский.

- Почему же вы его выбрали? - спрашиваю каторгу.

- Хороший человек. Добер больно.

Голынскому 47 лет. Но на вид не больше тридцати пяти.

Удивительно моложавое, простодушное и глупое лицо. Гол как сокол, бегает в опорках, и при взгляде на него вы ни за что не сказали бы, что это палач.

- Голынский, а сколько ты сам плетей получил?

- Сто.

- А розог?

- Тысячи три.

И предобродушно улыбается.

"Терпит" Голынский "сызмальства".

Он человек добрый, но вспыльчив, горяч страшно и, вспылив, зол невероятно.

Как и Комлев, он из духовного звания, учился в каменец-подольской семинарии и был сослан под надзор полиции за нечаянное убийство товарища во время драки.

- Остервенел шибко. Треснул его по голове квадратом, - он и отдал Богу душу.

Затем он 4 года служил в военной службе и попал в заговор: пятеро солдат сговорились убить фельдфебеля, - "лют был". Голынский знал об этом, не донес и был осужден на 13 1/2 лет на каторгу.

Со сбавками по манифестам ему пришлось пробыть на каторге меньше; он вышел на поселенье, был уже представлен к крестьянству, не сегодня, завтра получил бы право выезда с Сахалина на материк, но:

- Голода не выдержал. Тут-то самая голодьба и началась, с переходом в поселенчество. В работники нанимался, - да что на Сахалине заработаешь. Так и жил: где день, где ночь.

Эта голодьба кончилась тем, что он, вдвоем с таким же голодным поселенцем, убил состоятельного поселенца-кавказца.

- Я ж его и убивал. Сам-то был как тень. Взмахнул топором, ударил, да сам, вместе с топором, на него и повалился. А встать и не могу. Подняли уж*.

_______________

* См. очерк "Смертная казнь".

За это убийство Голынский получил 100 плетей и каторгу без срока. На этот раз в каторге ему пришлось туго.

Голынского оговорили, будто он донес о готовящемся побеге. И его избили так, что "до сих пор ноги болят".

Но и это не озлобило Голынского:

- За что ж я на всех серчать буду? А кто оговорил, тех до сих пор дую и вперед дуть всегда буду!

Этих клеветников он, говорят, бьет смертным боем при всякой встрече, а каторгу "жалеет":

- Потому на своей шкуре и лозы, и манты (плети), и голод, - все вынес.

За эту жалостливость его и выбрали... в палачи.

Сижу как-то дома, вдруг является Голынский.

Лицо перетревоженное:

- Ваше высокоблагородие, пожалуйте завтра утром в тюрьму беспременно.

- Зачем?

- Говорят, драть будут. А при вас шибко драть не велят.

Этот "палач", хлопочущий, чтобы шибко драть не приказали, с перепуганным лицом, - трудно было удержаться от улыбки!

- И нескладный же ты человек, Голынский!

- Так точно; нескладный я в своей жизни человек, ваше высокоблагородие!

И предобродушно сам над собой смеется.

ХРУСЦЕЛЬ

Палач Рыковской тюрьмы Хрусцель - приземистый, стройный, необыкновенно ловкий, сильный человек. Весь словно отлит из стали. Серые, холодные, спокойные глаза, в которых светится страдание, когда он говорит о пережитых невзгодах. Присмотревшись повнимательнее, вы заметите асимметрию лица, - один из признаков вырождения.

В каторгу попал за грабежи вооруженною шайкою где-то около Лодзи.

- Зачем в шайку-то пошел?

- Устроиться хотел. Думал деньги взять, ваше высокоблагородие. Земли совсем не было. С голоду опухал. Устроиться не было возможности.

На Сахалине он думал устроиться как-нибудь хоть "на новой жизни".

С собой он привез маленькие деньги, десятка два рублей, и завел в кандальном отделении Рыковской тюрьмы "майдан".

Понемножку наживал, копил и мечтал, как выйдет на поселение и "устроится" своим домом.

Сам жил впроголодь на одной арестантской порции.

- Бывало, лежишь ночью голодный. Не спишь. С голоду-то брюхо подводит. А в головах-то ящик стоит. Там молоко, хлеб, свинина. Хочется. Нет, - думаю, - не трону.

В этом ящике из-под свечей, стоявшем на нарах, в головах, у Хрусцеля было все, что он имел: деньги, товар. Все, что имел в настоящем, все его будущее.

По обычаю, вся камера должна следить за тем, чтоб имущество майданщика было цело. Зато и по 15 копеек в месяц на брата берут.

Но Рыковская кандальная - самая голодная из тюрем.

- Разве у нас, ваше высокоблагородие, дадут человеку подняться? - со злостью говорит Хрусцель. - Зависть берет, как у человека что заведется. Злоба... У нас ничего нет, пусть и у другого не будет! По злобе одной всего лишат.

Однажды, вернувшись в камеру, Хрусцель увидел, что ящик разломан. Ни денег ни товару не было.

Кандальная уходила, улыбаясь.

- Спички жгли, папиросы раскуривали.

Самые голодные "жигалы" на нарах дрыхли!

- Нажрались!

А три арестанта, самых отчаянных, из породы "Иванов", перед тем проигравшиеся догола, теперь сидели и на деньги в карты играли.

Ящик из-под свечей был не только разломан, а еще наделали всяких гадостей.

- Вошел - хохочут. Голова у меня пошла кругом, света не взвидел, говорит Хрусцель.

- Шибко Хрусцель в те поры выл и об нары головой бился! От жадности! - рассказывают арестанты.

Наплакавшись, Хрусцель пошел к смотрителю и предложил себя в палачи. В то время при Рыковской тюрьме эта должность была свободной.

Смотритель был человек жестокий, и Хрусцель сразу сделался его любимцем. Драл Хрусцель невероятно.

- Кожу спускал, - это верно. Не драл, а резал лозой. Шибко я в те поры всех их ненавидел.