Каторга

Остальные одобрительно улыбаются: и у них дома такие же.

- Зачем же ты такой строил?

- Зачем на Сакалине дома строят! Известно, для правов.

- Что ж, у тебя хозяйство, что ли, было?

- Какое, вашескобродие, хозяйство может быть? Одно слово: Сакалин! Да я, вашескобродие, позвольте вам доложить, и что с ей делают, с землей-то, не знаю. Отродясь не занимался.

- Что же ты мастерство какое знаешь?

- Так точно. Мастерство знаю. Только мне по моему мастерству здесь делать нечего.

- Кто же ты?

- Литограф.

Литографу, действительно, на Сахалине, где ни одного и литографского камня-то нет, делать нечего.

- Ну, а ты?

- Мы - плотники.

- Ну, плотнику легче найти работу.

- Где ж ее тут найдешь?! Поселенцу платить нечем. Сам бьется, как ни на есть сколачивает. А то у тех берет кто на материк уезжает. А господ, на которых бы работать, у нас, сами изволите знать, нету.

- Ну, а ты кто?

- Печники будем.

Опять та же песня: поселенец сам печи кладет, платить нечем, а "господ" нету.

- Ты?

- По торговой части занимался... Дозвольте вам, вашескородие, заметить, для житья прямо никаких способов нет. Питаться нечем. Казенного пайка не дают. Прекратили.

- Да ведь не может же казна вас всю вашу жизнь кормить!

- Оно, конечно, так... Справедливо изволите говорить! Только и нам без пищи жить тоже никак невозможно.

- Зачем же вы сюда пришли, в пост?

- Работу найти думали. Как можно, все-таки - пост! Не поселье дикое.

- Ну, и что ж? Нашли здесь работу?

- Нет! Какая здесь работа! На промыслах на рыбных все японцы. Вон Кармаренков господин, ему от казны вспомоществование вышло, каторжными ему и завод весь выстроили, - а он японцами работает!

- Что ж вы здесь делаете, однако? Работаете хоть что-нибудь!

- Так, придется что - работаем. Какая здесь работа.

- Так слоняетесь?

- Так слоняемся.

- Воруете?

- Что здесь у них украдешь, - самим жрать нечего!

- Ну, а сейчас чем занимались, как мне прийти?

- Так... говорили промеж себя...

- Врете, братцы. В карты, небось, играли? Говорите, - никому не скажу!

Домовладельцы переглядываются и улыбаются.

- Так точно, играли.

У всей компании оказалось, в общей сложности, сорок восемь копеек, которые они целый день и стараются изо всех сил выиграть друг у друга.

Где они достали эти сорок восемь копеек?

Заработали?

Возможно.

Украли?

Вероятно.

Резцов

- Да есть ли, наконец, у вас тут хоть один зажиточный поселенец, который разжился бы на Сахалине честным трудом? - уж в отчаянии восклицал я, исходив все поселье. - А то куда ни глянь, или нищета, или если зажиточный, то нажил деньги тайной продажей водки, кулачеством, ростовщичеством, самым алчным, жестоким, бесчеловечным обиранием своего же брата! Есть ли хоть кто-нибудь, кто разжился бы трудом? Или нет таких совсем?

- Как нет? Очень немного, но попадаются. Да вот вам Резцов. Зажиточный мужик и отличный человек. Он здесь даже старостой слободским одно время был. Про него слова дурного никто не скажет. На Сахалин пришел без гроша - здесь хозяйство - дай Бог всякому.

Слава Тебе, Господи! Иду смотреть эту "гордость Сахалина".

Резцов - отличный столяр и прекрасный хозяин. У него хорошие огороды, пятнадцать штук скота, - он разводит скотину и продает в казну. И, главное, все это нажито, действительно, своим трудом и бережливостью.

Резцов пришел в каторгу на семь лет за убийство в драке, окончил поселенчество, теперь крестьянин...

Захожу в избу - чисто. Веет зажитком.

Резцов, молодой еще человек, производит странное впечатление.

Не то что больной, - нет. А словно вот-вот свалится. Такие лица бывают у людей, проводящих бессонные ночи, - у людей с измученными, издерганными нервами.

- Здравствуйте, Резцов. Пришел посмотреть, как вы живете-можете.

- Милости просим, барин. Живем ничего. Бога гневить не стану. Огороды есть, работников держу троих, скотина... Вот, Бог даст, все продам, на материк поеду...

- Как на материк? Да ведь у вас и тут хозяйство идет, сами же говорите, - слава Богу, столярничаете.

- Ну, это что! Какое здесь мастерство? Поселенцам столяр не нужен, а господа в тюрьме все себе делают задарма.

- Ну, скот у вас, хозяйство.

- А Бог с ним и со скотом и с хозяйством. Только бы отсюда выбраться.

- Да почему ж, наконец?

Резцов вздохнул.

- Жить здесь страшно. Жуть, оторопь берет. Вы избу по соседству изволили видеть, - заколочена? Писарь тут жил с сожительницей. Деньжонки были... Недели две тому назад произошло. Утром смотрим, что он на службу не идет? Зашли, а он - мертвый, и кругом лужа крови. Зарезали. Сожительница же и подвела. Тут не токма что за деньги, - за двадцать копеек друг дружку режут. Только и слухов, что там зарезали, там зарезали. Господ трогать не смеют, а своего брата - валяй, сколько влезет. Нет уж, ну ее с такой жизнью! Минуты спокойной не знаешь... Ночью - собака залает, вскочишь, оторопь берет, жутко, руки, ноги холодеют: уж не подходят ли? У меня тут как-то собака сдохла. Неделю потом не спал. Думал - отравили. А уж это примета верная, - отравят собаку, значит, "подойти" думают. Знают, что у меня есть деньжонки. Долго ли? Вон она тайга-то, убежал, - ищи там его. Нет уж, будет! Вот, как бы не она...

Резцов указывает на еле-еле сидящую за столом сожительницу, куда старше его; баба в последних градусах чахотки.

- Ежели бы не она, - минуты бы здесь не остался. Поправится немножко, продам все, за что ни попадя, и на ту сторону. Лучше уж в бедности, чем так-то!

- Плоховата у вас хозяйка! - говорю я Резцову, когда мы выходим из избы. - Вы бы ее к доктору.

- Ходит в лазарет! - со вздохом отвечает Резцов. - Тут доктор что! Тут доктор не поможет. При ней только сказал, что, мол, "поправится"! Где!

- Да, плоховата, очень плоховата.

- Жду. Вот, может, весной этой, а не то позже осени помрет. Тогда уж распродам все и на материк. А тоже так-то бросать ее не годится. Все, хоть и не жена, а сколько годов вместе жили, - радостей немного, а горя-то что переделили! Пускай уж помрет. Подожду.

Не правда ли, сухостью веет от этих слов? Эх, там, где речь идет о жизни, - "нет суше дерева, чем человек", по сахалинской поговорке.