Каторга

И когда я поехал к Карлу Христофоровичу Ландсбергу, - на мачте, около его хорошенького, чистенького домика развевался флаг пароходного общества: он представитель крупного страхового общества, у него контора транспортного общества, он агент пароходной компании.

Лавочка у него осталась, - целый магазин! Но в ней торгуют приказчики, а он только наблюдает хозяйским оком.

За сигарой он беседовал со мной о компании каменноугольных копей и о компании для эксплуатации рыбных промыслов, - двух крупных компаниях, которые он затевает.

Ландсберг кончил поселенчество и крестьянство. Теперь он мещанин города Владивостока, ездит от времени до времени за границу, в Японию, мог бы, если бы захотел, вернуться в Россию, но живет на Сахалине, в комфортабельном домике, из окон которого открывается вид на пали кандальной тюрьмы...

Ландсберг женат на очень милой женщине, акушерке, приехавшей служить на Сахалин.

И трудно отыскать более нежную пару. Бог весть, нашел бы он в России такое же семейное счастье, какое отыскал на Сахалине.

Так странно смотреть на этих двух людей.

Словно крепко охватившие друг друга, спасшиеся после кораблекрушения.

II

В кают-компании парохода "Ярославль" было шумно и накурено. Пароход пришел в ночь, и теперь, ранним утром, кают-компания была полна служащими, явившимися принимать привезенных арестантов. Целая коллекция гоголевских типов! Капитан по очереди знакомил меня со всеми. И когда очередь дошла до сидевшего за столом, что-то очень весело и оживленно рассказывавшего человека, сказал:

- Карл Христофорович Ландсберг.

В поданной мне руке я почувствовал согнутый мизинец. И это прикосновение подействовало на меня, как электрический ток.

Этот мизинец был одной из улик против Ландсберга. Он порезал его, когда резал Власова.

- Я очень рад с вами познакомиться. Губернатор говорил мне, что вы прислали ему телеграмму.

Он говорил очень приятным голосом, в котором звучала любезность.

Высокий, красивый и представительный господин, в усах, с сединой в волосах, но моложавый. Ландсбергу теперь, вероятно, под пятьдесят, но на вид гораздо меньше. Он сохранил моложавое лицо и почти юношески-стройную фигуру. Он - сама предупредительность. Быть может, он даже слишком предупредителен, - в нем есть что-то заискивающее; он никогда не говорит иначе как с любезнейшей улыбкой.

Но когда, пожимая друг другу руки, мы встретились глазами, мне показалось, что я словно нечаянно дотронулся до холодной стали.

Смеется он или рассказывает что-нибудь для него тяжелое, оживлено у него лицо или нет, - у него играет только одно лицо. Серые, светлые глаза остаются одними и теми же, холодными, спокойными, стальными. И вы никак не отделаетесь от мысли, что у Ландсберга такими же холодными и спокойными глаза оставались всегда.

- Тяжелые глаза! - замечали и служащие всякий раз, как разговор заходил о Ландсберге.

- Вы на глаза-то посмотрите! - со злобой говорили не любящие Ландсберга каторжане и поселенцы. - Смотрит на тебя, и словно ты для него не человек.

Пароход привез Ландсбергу для лавочки конфеты и печенье, и Ландсберг, обмениваясь любезными шуточками с господами служащими, очень ловко на пристани укладывал этот воздушный товар, словно подарки вез на именины. Такое странное впечатление производил этот торговец с красивыми, элегантными движениями.

Попрощавшись со всеми, он сел в собственный экипаж и приказал кучеру:

- Пошел!

- Куда прикажете, барин? - спросил кучер из поселенцев.

- Домой!

Ландсберг еще раз с любезнейшей улыбкой раскланялся со всеми, крикнул начальнику округа:

- Так я вас жду сегодня вечерком. Новые ноты с пароходом пришли. Жена нам на пианино сыграет.

И экипаж поскакал.

- А кучер-то у него, как и он, за убийство с целью грабежа прислан! сказал мне начальник округа. - У нас, батенька, тут много удивительных вещей увидите!

Ландсберг сохранил свой великолепный французский язык и давится, как все сахалинцы, на слове "каторга".

- Когда я был еще... рабочим! - говорит он, слегка краснеет и опускает глаза.

Мы с ним никогда не называли Сахалина по имени, а говорили:

- Этот остров.

Ландсберг через 25 лет тюрьмы и каторги пронес невредимыми свои изящные "гостиные" манеры, но есть нечто поселенческое в той торопливости, с которой он сдергивает с головы шляпу, если неожиданно слышит:

- Здравствуйте!

Эта особая манера снимать шляпу, приобретаемая только в каторге.

И по этой манере вы видите, что нелегко досталась Ландсбергу каторга. Бывали-таки, значит, столкновения.

Этому человеку, из окон которого "открывается вид" на пали каторжной тюрьмы, тяжело всякое воспоминание о своем "рабочем" времени.

Когда он касается этого времени, он волнуется, тяжело дышит и на лице его написана злость.

А когда он говорит о каторжанах, вы чувствуете в его тоне такое презрение, такую ненависть. Он говорит о них, словно о скоте.

С этими негодяями не так следует обращаться. Их распустили теперь. Гуманничают.

И каторга, в свою очередь, презирает и ненавидит Ландсберга и выдумывает на его счет всякие страшные и гнусные легенды.

Служащие водят с ним знакомство, он один из интереснейших, богатейших, а благодаря добрым знакомствам, влиятельнейших людей на Сахалине; - но в разговорах о Ландсберге они возмущаются:

- Пусть так! Пусть Ландсберг, действительно, единственный человек, которого Сахалин возродил к честной трудовой жизни. Но ведь нельзя же все-таки так! Такое уж спокойствие. Чувствует себя великолепно, - словно не он, а другой кто-то сделал!

Так ли это? Один раз мне показалось, что зазвучало "нечто" в словах этого "человека не помнящего прошлого".

Все стены уютной и комфортабельной гостиной Ландсберга увешаны портретами его детей, умерших от дифтерита. Об них и шла речь.

- И ведь никогда здесь, на этом острове, дифтерита не было... Вольноследующие занесли. Дети заболели и все умерли. Все. Словно наказание.

И, сказав это слово, Ландсберг остановился, лицо его стало багряным, он наклонил голову, и несколько минут длилось молчание.