Каторга

Полуляхов остановился.

- Рассказывать ли дальше? Скверный удар был...

- Как знаешь...

- Ну, да уж начал, надо все... Ударил его топором, хотел в другой раз, - топор поднял, а вместе с ним и мальчика, топор в черепе застрял. Кровь мне на лицо хлынула. Горячая такая... Словно кипяток... Обожгла...

Я с трудом перевел дух. Если бы не боязнь показать слабость перед преступником, я крикнул бы "воды". Я чувствовал, что все поплыло у меня перед глазами.

- Вот видите, барин, и вам нехорошо... - раздался тихий голос Полуляхова.

Он сидел передо мной бледный, как полотно, со странными глазами глядя куда-то в угол; щеки его вздрагивали и подергивались.

Мы беседовали поздним вечером вдвоем в тюремной канцелярии. Вслед за Полуляховым и я с дрожью посмотрел в темный угол.

- Страшно было! - сказал, наконец, Полуляхов после долгого молчания, проводя рукой по волосам. - Мне этот мальчик и теперь снится... Никто не снится, а мальчик снится...

- Зачем же было мальчика убивать?

- Из жалости.

И лицо Полуляхова сделалось опять кротким и добрым.

- Я и об нем думал, когда по комнате ходил. Оставить или нет? "Что же, - думаю, - он жить останется, когда такое видел? Как он жить будет, когда у него на глазах мать убили?" Я и его... жаль было... Ну, да о своей голове тоже подумать надо - мальчик большой, свидетель. Тут во мне каждая жила заговорила, - продолжал Полуляхов, - такое возбуждение было, такое возбуждение, - себя не помнил. Всех перебить хотел. Выскочил в срединную комнатку, поднял топор: "Теперь, - говорю, - по-настоящему мне и вас убить надоть. Чтоб никого свидетелей не было. Видите, сколько душ не из-за чего погубил. Чтобы этим и кончилось: друг друга не выдавать. Чтоб больше не из-за чего людей не погибало. Держаться друг за друга, не проговариваться". Глянул на Казеева: белее полотна, а Пирожкова стоит, как былинка качается. Жаль мне ее стало, я ее и обнял. И начал целовать. Уж очень тогда во мне каждая жила дрожала. Никогда, кажется, никого так не целовал.

Этот убийца, с залитым кровью лицом, обнимающий сообщницу в квартире, заваленной трупами, - это казалось бы чудовищным вымыслом, если бы не было чудовищной правдой.

- И любил я ее тогда и жалко мне ее было, жалко...

- Ну а теперь где Пирожкова? - спросил я Полуляхова.

- А черт ее знает, где! Где-то здесь же, на Сахалине!

- Она тебя не интересует?

- Ни капли.

А Пирожкова из любви к Полуляхову не захотела пойти ни к кому в сожительницы и была отправлена в дальние поселья, на голод, на нищету...

В ту же ночь Полуляхов, Пирожкова и Казеев исчезли из Луганска. Они жили по подложным паспортам. И полиции никогда бы не удалось открыть убийц, если бы в дело не вмешался пасынок Арцимовича.

Молодой человек, задавшись целью отыскать убийц матери и отчима, объехал несколько южных городов, искал везде. Переодетый, он посещал притоны, сходился с темным людом.

И вот, в одном из ростовских притонов он услышал о каком-то громиле, который кутил, продавал ценные вещи, поминал что-то, пьяный, про Луганск.

По указаниям молодого человека, этого громилу арестовали.

Это был Казеев.

Казеев был потрясен, разбит страшным убийством. Он мечтал о перемене жизни. Ему хотелось бросить "свое дело" и поступить в сыщики.

Эта мечта бросить "свое дело" и сделаться сыщиком - довольно обычная у профессиональных преступников.

Их часто ловят на эту удочку.

- Ты малый способный, дельный, знаешь весь этот народ, - мы тебя в агентах оставим.

- Ровно рыба - дураки! - с презрительной улыбкой говорит Полуляхов. Одну рыбу на крючок поймали, а другая на тот же крючок лезет.

- Как же они верят?

- Что же людям остается, как не верить? Человек заблудился в лесу, видит - выхода нет. Тут человек каждому встречному доверяется. Может, тот его в чащу завести хочет и убить, а он идет за ним. Потому все одно выхода нет.

Заблудившись в преступлениях, Казеев поверил, что его помилуют и оставят в сыщиках, и выдал Полуляхова и Пирожкову, указал, как их найти, будучи совершенно уверен, что их "за убийство судьи беспременно повесят".

"Товарищ" среди преступников на воле и в каторге, это, как они говорят, "великое слово". Выдать или убить товарища, это - величайшее преступление, которое только может быть. За это смерть.

И вот Полуляхова и Казеева посадили в одну камеру и заперли.

- Ну, что ж, Ваня, теперь мы с тобой делать будем? - спросил его Полуляхов.

Казеев молчал.

- Только колотило его всего. Сидим - молчим. Я на него во все глаза смотрю, - он в угол глядит. Принесли обед, - не притронулся. Ужин в шесть подали, - не притронулся. Ночь пришла. Я лег, лежу, не сплю. А он сидит. Измученный, только-только не падает, а спать лечь боится. Уснет и убью. Жалко мне на него смотреть стало, жалость взяла. Закрыл я глаза, притворился, что заснул, захрапел. Я никогда во сне не храплю и не люблю, когда другие храпят, - противен мне тогда человек. А тут будто захрапел, чтоб он успокоился. Слышу, - ложится и, словно топор в воду, заснул. Проснулся я утром раньше его, посмотрел, ровно младенец спит. Толкнул я его: "Вставай, Ваня". Вскочил, смотрит на меня, глаза вытаращил, удивленно так. Кругом оглядывается. Я даже засмеялся. "Жив! жив! - говорю. - Вот что, Ваня. Глупость сделали, - не будем говорить: теперь нам надо не о прошлом, а о будущем думать. Что бы ни было, чтоб все вместе. Были товарищами, и будем товарищами. Понял?" Заплакал он даже.

- Так я и в каторгу попал. Убил бы их тогда в доме господ Арцимовичей, и ничего бы и не было! - вздохнул Полуляхов. - Да жалость меня тогда взяла. За это и в каторге.

Суд над убийцами Арцимовичей производил ужасное впечатление. Полуляхов держал себя с беспримерным цинизмом; рассказывая об убийстве, он прямо издевался над своими жертвами, хвастался своим спокойствием и хладнокровием.

- Зло меня брало. Повесите? Так нате ж вам!

Полуляхов все время ждал смертного приговора.

- Как встали все, начали читать приговор, у меня голова ходуном пошла. Головой даже так дернул, будто веревка у меня перед лицом болтается. Однако думаю: "Поддержись теперь, брат, Полуляхов. Уходить с этого света, - так уходить!" И сам улыбнуться стараюсь.