Каторга

- Да почему же ты прямо, откровенно, не сказал все. Ведь жена, сын, невестка, соседи были на суде, могли бы подтвердить твои слова?

- Да так! Думали - свидетелей при убийстве не было. Так ничего и не будет!

Особенно тяжелое впечатление производят крестьяне, "деревенские, русские люди".

У этих не сразу дознаешься, как его судили даже: с присяжными или без присяжных.

- Да против тебя-то в суде сидели 12 человек?

- Насупротив?

- Вот, вот, насупротив: двенадцать вот так, а два сбоку. Всех четырнадцать.

- Да кто же их считал? Справа, вот этак, много народу сидело. Чистый народ. Барышни... Стой, стой! - вспоминает он. - Верно! и насупротив сидели, еще все входили да выходили сразу, Придут, выйдут, опять придут. Эти, что ли?

- Вот, вот, они самые! Да ведь это и были твои настоящие судьи?

- Скажи, пожалуйста! А я думал, так, купцы какие. Интересуются.

Большинство не может даже ответить на вопрос: был ли у него защитник?

- Да защитник, адвокат-то у тебя был? - спрашиваю у мужичонка, жалующегося, что его осудили "безвинно".

- Абвакат? Нетути. Хотели взять мои-то в трактире одного, да дорого спросил. Не по карману!

- Стой, да ведь тебе был назначен защитник. Задаром, понимаешь задаром? И настоящий адвокат, а не трактирный!

- Этого я не могу знать.

- Да перед тобой, перед решеткой-то, за которой ты на суде был, сидел кто-нибудь?

- Так точно, сидел. Красивый такой господин. Из себя видный. Мундер на ем расстегнут. Ходит нараспашку. С отвагой.

Очевидно, судебный пристав.

- Ну, а рядом с ним? В городском платье в черном, еще значок у него такой беленький, серебряный, вот здесь?

Мужичонка делает обрадованное лицо - вспоминает:

- Кучерявенький такой? Небольшого роста?

- Ну, уж там не знаю, какого он роста. Говорил ведь он что-нибудь, кучерявенький-то?

- Кучерявенький-то? Дай припомнить. Балакал. Сейчас, как прокурат кончил, и он встал. Пронзительно очень говорил прокурат, твердо. Просил все, чтобы меня на весь век, под землю, - "в корни" его, говорит.

- Ну, хорошо, это прокурат. А "кучерявенький-то" что же?

- То же говорил что-то. Только я не слушал, признаться. Не к чему мне.

- Да ведь это и был твой защитник, твой адвокат!

- Скажи! А я думал, он из господ. Из судейских!

- Да перед этим-то, перед судом, в тюрьме он у тебя был?

- Кто? Кучерявый?

- Кучерявый!

- Кучерявого не было. Ай был? Ай не был? Был! - наконец вспоминает он. - Верно! Был одново. Спрашивал, есть ли у меня свидетели? Какие же у меня свидетели могут быть? Мы люди бедные. Нам свидетелей нанять не на что!

Есть ли что-нибудь беспомощнее?

Надо правду сказать, что господам защитникам не мешало бы повнимательнее относиться к своим клиентам "по назначению".

Многие так до суда не знают в лицо своего защитника...

Женская каторга

- Виновна ли крестьянка Анна Шаповалова, двадцати лет, в том, что с заранее обдуманным намерением лишила жизни своего мужа посредством удушения?

- Да, виновна.

Шаповалову приговорили к двадцати годам каторжных работ.

В Одессе ее сажают на пароход Добровольного флота.

- Баба - первый сорт!

- Хороший рейц будет! - предвкушает команда.

В Красном море входят в тропики, где кровь вспыхивает, как спирт.

Женский трюм превращается в пловучий позорный дом.

- Ничего не поделаешь! - говорят капитаны. - Борись, не борись с этим, ничего не выйдет. Через полотняные рукава, которые для нагнетания воздуха устроены, подлецы ухитряются в трюм спускаться.

Это обычное явление, и если этого нет, каторжанки даже негодуют.

Пароход "Ярославль" перевозил каторжанок из поста Александровского в пост Корсаковский. Старший офицер господин Ш., человек в делах службы очень строгий, ключи от трюма взял к себе и не доверял их даже младшим помощникам.

На пароходе "ничего не было".

И вот, когда в Корсаковске каторжанок пересадили на баржу, с баржи посыпалась площадная ругань:

- Такие-сякие! В монахи вам! Баб везли, и ничего. Нас из Одессы везли, с нами на пароходе вот что делали!

Женщины лишились маленького заработка, на который сильно рассчитывали, и сердились.

Команда таскает в трюм деньги, водку, папиросы, фрукты, платки, материи, которые покупает в портах.

Молодые добывают. Старухи-старостихи устраивают знакомства.

В трюме площадная ругань, торговля своим телом, кровавые и разнузданные рассказы, щегольство нарядами.

Падшие женщины, профессиональные преступницы, жертвы несчастия, женщины, выросшие в городских притонах, крестьянки, идущие следом за своими мужьями, - все это свалено в одну кучу, гнойную, отвратительную. Словно живые свалены в яму вместе с трупами.

Некоторые еще держатся.

Эта голодная честность, изруганная, осмеянная, сидит в уголке и поневоле завистливыми глазами смотрит, как все кругом пьет, лакомится, щеголяет друг перед дружкой обновами.

Женщина смотрит с ужасом:

- Куда я попала?

Она теряет почву под ногами:

- Что я теперь такое?

До Цейлона иные выдерживают, а в Сингапуре, глядь, все каторжанки на палубу вышли в шелковых платочках. Это у них самый шик! "Ах, вы такие-сякие! Щеголяйте там у себя в трюме, а на палубу чтоб выходить в арестантском!" рассказывают капитаны.

И вот пароход приходит в пост Александровский.

Там пароход с бабьим товаром уже ждут.

Поселенцы, так называемые "женихи", все пороги в канцеляриях обили:

- Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, дайте сожительницу!

- Ну, дозвольте взять бабу. Все единственно.

- Да зачем тебе баба? Ты пьяница, игрок!

- Помил-те, ваше высокоблагородие, для домообзаводства!

Привезенных баб разместили.

Добровольно следующие с детьми остались дрогнуть в карантинном сарае. Каторжанок погнали в женскую тюрьму.

Перед окнами женской тюрьмы гулянье.

"Женихи" смотрят "сожительниц нового сплава". Каторжанки высматривают "сожителей".

Каторжанки принарядились. Женихи ходят гоголем.

- Сборный человек, одно слово! - похохатывают проходящие мимо каторжане "вольной", "исправляющейся" тюрьмы.

"Жених", по большей части, "весь собран": картуз взял у одного соседа, сапоги у другого, поддевку у третьего, шерстяную рубаху у четвертого, жилетку у пятого.