Белые флаги

- Завтра останетесь без прогулки!

- Подумаешь, тоже мне прогулка по Головинскому!* Проваливай отсюда, мать твою!.. - крикнул Гулоян.

_______________

* Г о л о в и н с к и й проспект - старое название проспекта

им. Руставели в Тбилиси.

Форточка захлопнулась.

СЕМЕРО НЕПОРОЧНЫХ И ТРИ ПАДШИХ АНГЕЛА

Был в детстве со мной случай, так сильно потрясший меня, что до сих пор при одном воспоминании о нем я обливаюсь холодным потом.

Не помню точно, сколько мне было тогда лет. Мать повела меня в зоопарк. Сперва я катался в коляске, запряженной пони, потом мы направились к обезьянам.

- Смотри, как она похожа на тебя! - сказала с улыбкой мать, показывая на маленькую смешную макаку. Я был очень этим доволен и на радостях отдал мартышке все свои конфеты.

Потом мы пошли к медведям. Здесь было очень много детей, и мне ничего не было видно. Тогда мать взяла меня на руки.

Я глянул на медведей, и мне думалось, что они больше похожи на людей, чем обезьяны, - они стояли на двух ногах, не имели хвостов и пили лимонад из бутылки точно так, как беспалый нищий перед нашим домом.

Потом я долго соревновался с цаплей, стоявшей на одной ноге, и, конечно, победила цапля.

А потом я увидел тура. Он застыл, словно каменное изваяние, на краю искусственной скалы, и трудно было поверить, что это живое существо.

- Э-ге-ге-е!.. - крикнул я и запустил в тура камень.

Камень упал в двух шагах от него и покатился по скале. Тур не шелохнулся, как говорится, не моргнул глазом... Задумчивый его взор был устремлен к синевшим вдали Кавказским горам.

- Мама, почему он не двигается?

- Думает, сынок... Пойдем поскорей, через десять минут закроют!

Не поняв, о чем говорила мать, я вприпрыжку последовал за ней. Мы подошли к одноэтажному зданию. Мать приоткрыла дверь с тугой пружиной и пропустила меня вперед. Мы оказались в огромном помещении, уставленном металлическими клетками. В нос ударило тлетворным запахом падали. Это был страшный, неведомый для меня мир: огромные гривастые львы лениво поводили глазами, медленно, тяжело вышагивали вдоль клеток полосатые тигры, беспокойно бегали и кидались к решеткам леопарды и пантеры...

Кроме нас, в зале не было никого. В дальнем углу помещения женщина в грязном синем халате подметала клетку льва и громко выговаривала ему за грязь и плохое поведение.

Меня стал пробирать страх. Этот огромный зал напоминал темницу, куда бросили побежденных в кровопролитном бою и захваченных в плен полководцев и придворных какого-то неведомого грозного повелителя. И вот теперь пленники сидели в железных клетках. Некоторые из них, еще не привыкнув к неволе, с остервенением пытались разбить ненавистные решетки; другие, затаившись, строили планы побега; иные же, свыкнувшись со своей печальной участью, покорно ожидали приговора судьбы.

Внезапно наступила тишина. Навострив уши, звери, словно по команде, уставились в одну точку. Распахнулись тяжелые двери, и в зал вкатились две тачки, груженные мясом.

- Уа-а-а! - завыли звери.

- Зр-р-р! - задрожали железные клетки.

- Мама-а-а! - заревел я и уткнулся лицом в материнское платье, спасаясь от надвигавшегося со всех сторон воя и грохота.

До меня донесся успокоительный голос матери:

- Не бойся, сынок! Не бойся, маленький!

И следом грозный крик женщины в синем халате:

- Ты что, читать не умеешь, дура несчастная? Висит ведь табличка на дверях: с часу До двух - обеденный перерыв! А ну, быстро уводи мальчика, пока он не умер со страха!

И снова - извиняющийся голос матери:

- Уходим, родная, уходим! Простите ради бога!..

Чувство, подобное испытанному тогда в зоопарке, овладело мной, когда надзиратель открыл дверь и впустил меня в камеру.

С минуту я стоял молча, прислонившись спиной к двери, потом бросил на цементный пол свою котомку и присел на нее.

Люди, сидевшие на нарах, взирали на меня с нескрываемым любопытством. "Наверное, надо встать и поздороваться с ними", - подумал я, но не сдвинулся с места.

- Остался еще кто-нибудь на воле? - услышал я чей-то голос, и тут же камера взорвалась хохотом. Я не понял, к кому был обращен этот вопрос, но все же вежливо улыбнулся.

Наступила тишина.

- Как твоя фамилия? - спросил меня кто-то.

- Накашидзе.

- Надо полагать, у тебя есть и имя?

- Заза.

- Вор?

Я удивленно поглядел в сторону спрашивающего и понял, что вопросы мне задавал один и тот же человек. Это походило на допрос.

- Нет, я не вор! - ответил я довольно грубо.

- Ты не обижайся! Я - староста камеры и должен знать все. Таков порядок. Значит, ты не вор... Зачем же тебя посадили?

- Я... Как вам сказать... В ресторане убили человека... Я и мой товарищ были там... Одним словом...

- Знаю, знаю, вы не убивали его!.. - прервал он меня.

- Откуда вы знаете? - обрадовался я.

- Как - откуда? Тут, брат, все невинные, непорочные, кроме вот этих трех падших ангелов! - И он с улыбкой указал на трех мужчин. Те тоже улыбнулись. - Падение их заключается в том, что они сами признались в совершенных преступлениях... Гм! Не застукай их милиция на месте, стали бы они признаваться!.. А ты не бойся, парень!

- Да нет, я на самом деле невиновен! - снова пояснил я старосте.

- Ну и отлично! Вот это и интересно - арестовать невиновного. А схватить виновного - это, брат, проще всего!

В камере вновь захохотали.

- Ляжешь здесь, рядом со мной. Располагайся!

Я молча положил котомку на нижние нары.

- А теперь здравствуй! - сказал староста и протянул мне руку.

- Здравствуй! - ответил я, крепко пожимая его руку.

- Зовут меня Чичико, а фамилия - Гоголь. И не вздумай, пожалуйста, расспрашивать - почему да откуда такая фамилия! Гоголь - и все! Понятно?

Я недоверчиво взглянул на старосту и рассмеялся:

- Знаю, все мы здесь - Гоголи, Пушкины, Толстые и Наполеоны!

Смеялась вся камера. Смеялся Гоголь, смеялись непорочные и, представьте, те три падших ангела смеялись тоже...

Я постепенно привык к тюремной жизни, к своей камере, к заключенным, надзирателю, комендантам, фельдшерицам и особенно к одной из них - Нуну, которая ежедневно навещала нас.

Она просовывала в форточку свой вздернутый напудренный носик и напомаженные губы, хлопала огромными ресницами, раскрывала в улыбке рот, показывая все тридцать два жемчужных зуба, и нараспев спрашивала:

- Ну, как дела, преступнички? У кого что болит? Говорите!

От всех болезней, против всякого недомогания у нее было одно лекарство - люминал. Она щедро раздавала всем люминал и уходила. И каждый ее приход был похож на наступление весны. Стоило показаться в форточке ее головке, как все десять обитателей камеры бросались к двери. Нуну делала испуганное лицо и захлопывала форточку. Переждав несколько минут, она вновь показывалась, как солнышко из-за туч.

И не догадывалась Нуну, что для нас - жаждавших тепла, радости и женской ласки мужчин - она была многолика, как индийский бог Шива. Одни видели в ней сестру, другие - дочь, третьи - друга, иные - просто женщину, красивую, будоражащую кровь женщину. Это трудно представить себе, но это было так... И поэтому каждый из нас избегал открытого проявления своих чувств к Нуну. Поэтому всякий раз после ухода Нуну в камере воцарялась могильная тишина.

Весна в разгаре. Давно прилетели ласточки. Но у нас весной и не пахнет. И ласточек здесь не видно. Почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах? Этого не знает никто. Быть может, потому, что ласточке - "христовой птице" - больно глядеть на горькую долю людей братьев во Христе? Или потому, что тюрьма пропитана недобрым, затхлым запахом? А может, потому, что тюрьма день-деньской шумит, словно потревоженное осиное гнездо? Или же потому, что в тюрьме нет постоянных жильцов, люди здесь меняются без конца, а ласточку тянет к мирному жилью, к домашнему уюту, она привыкает к обитателям "своего" дома и даже запоминает их лица? А быть может, еще и потому, что в тюрьму не заглядывает солнце? Никто, никто не знает, почему ласточки не лепят своих гнездышек на тюремных стенах...