Страница 4 из 23
Не буду перечислять многочисленные примеры «волшебного странствия», которыми переполнены многие замечательные произведения античности, средневековья и Возрождения: читатель и сам вспомнит о символическом плавании аргонавтов в поисках золотого руна, о паломничестве героев Рабле к оракулу Божественной Бутылки Бакбук, о приключениях Синдбада-морехода и других скитальцев из Книги тысячи и одной ночи. Символика морской стихии в ее космическом аспекте соотносится с образом «внешнего» мира, который необходимо пересечь, чтобы добраться до духовной «сердцевины» вселенной, до Мировой Горы, хранилища древнего священного знания. Что же касается микрокосмического значения моря, то оно в большинстве традиций связано с «морем страстей», которые должен утихомирить в себе всякий стремящийся к обретению «великого мира», к слиянию с Абсолютом. Вот почему начальные этапы инициации часто описываются в виде мореплавания, вот почему, кстати, в католической религиозной символике Церковь часто уподобляется кораблю.
Текст Домаля прекрасно вписывается в эту тысячелетнюю литературно-эзотерическую традицию. Яхта «Невозможная» и ее экипаж, составляющий, вместе с капитаном и тремя матросами, двенадцать человек (цифра явно символическая – вспомним о двенадцати апостолах или двенадцати пэрах Круглого стола), отправляется в рискованное плавание к неведомому острову, теоретически «вычисленному» заранее главой экспедиции, Соголем-Логосом. Неоднократно цитированный мною Жан Бьсс не без оснований полагает, что каждый из членов этого экипажа олицетворяет какое-либо понятие традиционной индийской философии (капитан – «буддхи», высший разум, Соголь – «манас», или разум индивидуальный, и т. д.), а все они, вместе взятые, являются как бы человечеством в миниатюре, которое в лице лучших своих представителей занято прежде всего поисками божественной истины. Несколько высокопарный тон моих последних строк не должен вводить читателя в заблуждение: ведь, попав на Волшебный остров, путешественники обнаруживают там потомков «невольников и моряков – экипажи кораблей разных эпох, в самые дальние века снаряженных теми, кто искал Гору Аналог». «В бухтах побережья, – пишет Домаль, – строгими рядами стояли корабли всех времен и всех стран, самые старые заросли солью, водорослями и ракушками до такой степени, что их невозможно было узнать. Там стояли и финикийские лодки, и триремы, и галеры, каравеллы и шхуны, два колесных парохода и даже старый сторожевой корабль прошлого века, но вообще-то суда недавних эпох были довольно малочисленны».
На Гору Аналог нет доступа праздным, а тем более корыстным или агрессивным субъектам. Ветер, втягивающий на Волшебный остров суда подлинных искателей истины, «не был ни естественным, ни случайным: он дул, повинуясь чьей-то воле» – надо полагать, воле владык этого «заколдованного места», Великих Посвященных, способных, как даосские «бессмертные», управлять стихиями. Среди набросков Домаля, относящихся к планам работы над «Горой Аналог», сохранилось краткое описание незавидной участи «ренегатов», организовавших свою собственную экспедицию на остров: «Они думали, что гора непременно таит под собой нефть, золото или еще какие-нибудь сокровища, ревниво охраняемые людьми, которых непременно надо победить. И потому они снарядили настоящий военный корабль, оснастив его самым современным оборудованием… Когда же они оказались в пределах видимости Горы Аналог, то собрались обрушить на нее всю свою огневую мощь. Но поскольку законы, действующие там, были им неведомы, они попали в водоворот. Обреченные на бесконечное и медленное вращение, они, конечно, могли бомбардировать побережье, но их снаряды бумерангом обращались против них самих».
Что же касается экипажа яхты «Невозможная», то ему по прибытии на остров пришлось расстаться почти со всем своим «научным» снаряжением, которое оказалось совершенно непригодным и, более того, бессмысленным в условиях волшебного мира: фотоаппараты только засвечивали пленку, электрические фонарики не светили, измерительные приборы были не в состоянии что-либо «измерить». Экспедиция без сожаления бросает всю эту груду хлама, символизирующего пресловутые «достижения» машинной западной цивилизации, согласно известной формуле Генона, «очищаясь от металлов», препятствующих человеку в поисках духовной истины. «Все это – глупые игрушки, которые доставили бы нам одни неприятности», – заявляет один из путешественников. Одновременно с процессом «очищения от металлов» совершается параллельный, но куда более значительный процесс очищения, трансформации личности каждого из участников экспедиции. «Мы понемногу избавлялись от своих старых шкур, от тех персонажей, которыми мы были. Оставляя на побережье громоздкие свои приспособления, мы готовились и к тому, чтобы отбросить художника, изобретателя, врача, эрудита, литератора. За маскарадными костюмами начали проглядываться мужчины и женщины». Пытаясь описать духовный облик человека, принимающего посвящение (а восхождение на волшебную Гору равнозначно инициационным мистериям), Домаль прибегает к еще одному древнему символу – символу младенчества с его незамутненной чистотой и врожденной мудростью: «Из незамутненных глубин моей памяти восстает, пробуждается маленький ребенок, заставляющий рыдать маску старца, – рассуждает Соголь-Логос. – Маленький ребенок, который ищет отца и мать, который вместе с вами ищет помощи и защиты; защиты от своих удовольствий и своих грез, помощи, чтобы стать тем, кто он есть, когда никому не подражает». Обретение первозданной, адамической цельности человеческого существа явилось темой «Легенды о людях-пустышках и Горькой розе», служащей как бы символической сердцевиной всего романа. Герои этой вставной новеллы, братья-близнецы Го и Мо, порознь олицетворяют собой двойственные, противоречивые стороны человеческой природы: деятельную и созерцательную. Только пройдя через «испытание пустотой» (а именно так называется одна из начальных фаз алхимического процесса), Го и Мо сливаются в единое, цельное существо – Мого (анаграмма латинского слова Ното, что значит «человек»). «Мо знает дорогу, а Го знает, что делать», – Мого-Гомо в финале легенды срывает Горькую розу, символизирующую сокровенное знание, совершает магическое деяние, к которому стремятся члены экспедиции на Волшебную Гору.
Им, как и самому Домалю, не суждено было подняться па ее вершину: мы расстаемся с ними в тот момент, когда они слушают рассказ проводника Бернара об экологической катастрофе, постигшей один из районов острова в результате его собственного ничтожного проступка. Все в мире взаимосвязано, все пронизано незримыми струями причинно-следственных взаимоотношений, постичь которые во всей их сложности способны лишь Великие Посвященные, «люди Горы», тогда как простые смертные обречены действовать наугад, не предвидя, чем могут обернуться их поступки.
Рене Домаль не был ни «Великим Посвященным», ни просто посвященным: сходство между его незавершенной книгой и прервавшейся в расцвете лет жизнью бросается в глаза и наводит на печальные мысли о том, что ему – при всех его стараниях – так и не удалось сплавить в себе воедино своего «Мо» со своим «Го», стать совершенным человеком, Ното. Он, как и его герои, часто действовал наугад, рисковал, разрывался между крайностями. Его стихия – не просветленность, а трагизм. Но хочется думать, что в инобытии он наконец достиг того, к чему тщетно стремился в жизни: поднялся на вершину Горы Аналог, откуда открывается вид на всю про тяженность миров – демонических, человеческих, ангельских и божественных. Откроем же его «путевой дневник» и попытаемся вместе с ним и его героями добраться хотя бы до основания Волшебной Горы, которая «отводит от мира жар геенны».
Ю. Стефанов