Страница 2 из 4
Известно по книжкам, что лес для индейца – родная стихия. Так-то оно так; только надо понимать разницу, что одно дело – американский книжный лес, а другое – наш, русский. Это в их, американском, лесу, если правильно ступать, можно даже ночью передвигаться бесшумно и незаметно; а в нашем, как ни ступай, – сплошной треск под ногами. Это там индеец, дитя природы, может говорить на языке птиц и зверей; а тут… как заухает кто-то в чащобе, засвистает, заплачет – поговори на таком языке! А дух в нашем лесу стоит тяжелый, словно в старой избе, – так и ждешь, что объявится вдруг хозяин, схватит тебя за шиворот и спросит грозно: «Ты почто сюда забрался, негодник?»
Одним словом, в ночном невымышленном лесу наши городские индейцы почувствовали себя неуютно. И тут оказалось, что они не окончательно утратили способность к воображению. Против их воли фантазия населяла невымышленный лес вымышленными существами – безымянными и оттого пугающими. Шляться таким способом Гарику с Генычем еще не доводилось, поэтому лесной отрезок пути показался им самым захватывающим.
Но важно было еще не потерять в потемках нужную тропинку и не сбиться с дороги. Поэтому, когда впереди в просветах деревьев показались электрические огни, оба индейца вздохнули с облегчением. Эти огни означали, что друзья добрались наконец до цели.
Огни, впрочем, были довольно редкими и немногочисленными. Лагерь – эта общность из общностей – давным давно «отбился». Фонари, поставленные в опорных точках, светили с одной только целью – показать, что под ними нет ни живой души. А живые души спали в маленьких домиках, разбросанных по территории. Замерев и прислушавшись, можно было даже уловить нежную носовую разноголосицу, доносившуюся из открытых окошек.
Индейцы легко перемахнули через решетчатый железный забор и уже на территории лагеря затаились в тени каких-то кустов. Теперь только они сообразили, что не выработали заранее план своего набега. Вообще-то их вело сюда желание острых ощущений, но получилось так, что этих ощущений они достаточно хватили еще по дороге. Идея «устроить кипиш» сейчас вдохновляла их меньше, чем когда они сидели в детсадовской беседке. Друзья закурили, пряча сигареты в кулаках. Они делали вид, что размышляют, а в действительности оттягивали принятие решения. Наконец Геныч предложил не слишком уверенно:
– Давай, слышь, орать им в окна: «Пожар! Пожар!» – они и напугаются.
Гарик пожал плечами:
– Можно…
Друзья покинули свое укрытие и крадучись подобрались к ближайшему домику. Гарик заглянул в окошко, и на него пахнуло теплым телесным духом. Так пахнет ребенок, слегка вспотевший и раскрывшийся во сне.
– Знаешь… – прошептал Гарик, – давай не будем делать большой кипиш.
– А какой ты хочешь?
– Маленький.
– Это чё? – не понял Геныч.
– Я говорю – давай лучше к девчонкам запоремся.
Мысль о том, чтобы ограничиться малым кипишем вместо большого пришлась Генычу по душе. Он фыркнул для порядка, но согласился. В конце концов воровать белых женщин было доброй индейской традицией.
Но Геныч (даже он) не знал, что одна из здешних женщин была уже, можно сказать, сворована. С ней Гарик вот уже несколько месяцев секретно гулял и даже целовался. Звали ее Надя, и сейчас она тоже спала где-то здесь в одном из домиков, но уже не пионерским, а чутким сном вожатого, потому что по весне Надя вступила в комсомол и ее общественный статус повысился.
Впрочем, где находился домик девочек-вожатых, Гарик знал, – ведь он сам еще прошлым летом отбывал в «Дружбе» свой пионерский срок. Главное было не ошибиться окошком – их в домике было два, по числу палат. Когда друзья подобрались к одному из этих окошек и высунули головы над подоконником, то почувствовали уже не детский кисломолочный дух, а волнующий аромат девичьего будуара. В сущности, несложный аромат этот состоял из запаха цветов, собранных в поле днем, и мыла, которым чистоплотные девочки не забывали пользоваться перед сном.
Еще несколько секунд Гарик с Генычем набирались решимости, а потом… негромко призывно посвистели. Теперь они уже не хотели никого пугать, но даже без криков о пожаре реакцию на их появление предсказать было трудно. Не было у друзей никакой уверенности, что палата не разразится возмущенным визгом и что в их индейские головы что-нибудь не полетит.
Обошлось однако без визга. В первую минуту друзьям вообще показалось, что их свиста не услышали. Но вот из палаты донесся явственный скрежет кроватных пружин, шорох, босые шаги… и в окне появилась фигура, обернутая простыней. Вглядевшись, друзья узнали ее…
– Здорово, Ленка! – Геныч широко и глупо заулыбался.
Да, это была Котова – знакомая девчонка из параллельного класса. Ленка протерла глаза и тоже их опознала.
– Вы что это здесь шляетесь? – спросила она без особого удивления и зевнула. – Увидят вас – знаете, какой кипиш поднимется?
Нечесаная со сна, драпированная в простыню Ленка выглядела довольно живописно – во всяком случае, интереснее, чем в школе. Однако принимать гостей в столь поздний час она была не расположена.
– На фиг вы нам нужны… – протянула Ленка раздумчиво и снова зевнула. Но потом смягчилась: – Ладно, сейчас Надьку спрошу.
Сердце у Гарика прыгнуло. Угадали! С первой попытки они попали в нужное окно.
В палате с минуту о чем-то шушукались, после чего Ленка вернулась.
– Так и быть – залезайте. Покурить-то у вас есть?
Помогая друг другу, Гарик с Генычем забрались в окно. В палате таких размеров поместилось бы четыре пионерских койки, но это была палата вожатых, и кроватей в ней оказалось всего две. Одна была пустая, разворошенная, а в другой, натянув простыню по самый нос, лежала Надя.
Геныч, не слишком церемонясь, плюхнулся задом в Ленкину кровать и полез в карман за сигаретами, а Гарик с замиранием сердца подошел к Наде. Он наклонился, приблизился к ней, чтобы увидеть ее глаза. Надя смотрела на него молча, и глаза ее в темноте загадочно блестели.
– Можно к тебе? – спросил он шепотом.
Так же молча она подвинулась, давая ему место. Потемки ли придали Гарику смелости или то, что Надя так готовно подвинулась, но, опустившись на кровать, он не сел, а боком осторожно прилег, подставив под себя локоть.